Этот Цикл состоит из двадцати пяти рассказов, которые собой представляют рассказы из жизни мелкого дворянства и помещиков первой половины XIX века.
Хорь и Калиныч Здесь автор описывает разницу между бытом и внешностью мужиков Калужской и Орловской губерний. Орловский мужик маленького роста, угрюмый, и живёт в осиновых избах, носит лапти, и ходит на барщину. Калужский же беспахатный мужик живет в больших и просторных сосновых домах, он высокий, взгляд у него смелый, лицом бел и чист, по праздникам в сапогах ходит и торгует. Я в Жиздринском уезде охотился, и там с калужским помещиком Полутыкиным познакомился. Полутыкин был странноватым человеком, но страстным охотником. Он пригласил меня переночевать в свое имение. Имение было далеко, и по пути мы к Хорю заехали, который был одним из мужиков Полутыкина.
Хоря не было дома, но нас его сын Федя встретил, и пригласил в избу. Очень скоро приехали и остальные шесть сыновей Хоря, которые были очень друг на друга похожи. Уже через полчаса мы приехали в имение.
Я поинтересовался у Полутыкина, почему Хорь отдельно живёт от других мужиков. Полутыкин рассказал о том, что 25 лет назад в деревне дом Хоря сгорел, и он к отцу Полутыкина пришёл, и просил переселить его на болото, а еще за это пообещал платить оброк. Его отец и согласился. С тех времен Хорь разбогател и оброк платит 100 рублей. Также Полутыкин рассказал о том, что предлагал откупиться Хорю, но он отказывается.
На следующий день мы снова поехали на охоту. Мы проезжали мимо деревни, где захватили с собой Калиныча, он был крестьянином. Калиныч был очень веселым человеком. Он каждый день с барином ходил на охоту, и без него не мог и шагу сделать Полутыкин. Днем Калиныч на свою пасеку нас привел, которая находилась в глубине леса, где мы поели свежего меда. На следующий же день по делам в город уехал Полутыкин. На охоту я поехал один, а потом заехал к Хорю. Хорь был человеком, который сам себе на уме. Я остался ночевать у Хоря на сеновале. Утром я поинтересовался у Хоря о том, почему у него все его дети, кроме Феди, живут вместе с ним, хоть и женатые. На это Хорь ответил, то что они сами так хотят. Немного позже в дом вошел Калиныч, и принес своему другу земляники.
Еще три дня я жил у Хоря, с большим удовольствием наблюдал за Калинычем и Хорём. Оба они были друг на друга не похожи. Хорь был разумником, и практичным и положительным человеком, а Калиныч был мечтателем, идеалистом и романтиком. Хорь жил хорошо, а Калиныч перебеваясь с хлеба на воду. Раньше у него была жена, а вот детей вообще не было. Хорь видел господина Полутыкина насквозь, а Калиныч поклонялся своему господину. Калиныч был ближе к природе, а Хорь был к обществу ближе. Я им рассказал, что я был а границей и Хорь стал меня расспрашивать об их них обычаях устоях. Калиныча больше интересовали описания городов и природы. Хорь блистал своими знаниями, но не умел читать как Калиныч. Хорь презирал баб всей душой. Он часто подшучивал над Калинычем и говорил ему о том, что тот жить не умеет. Калиныч имел хороший голос, и достаточно часто пел, а Хорь ему подпевал. Полутыкин на четвёртый день за мной прислал человека, и мне было очень жалко расставаться с Калинычем и Хорём.
Ермолай и мельничиха Мы с Ермолаем вечером поехали охотиться на птиц. Ермолай был охотником, ему было 45 лет. Он был худощавым и высоким человеком. И зимой и летом он в кафтане ходил и синих шароварах. У него была собака Валетка и старинное кремнёвое ружье. Ермолай принадлежал помещику, но помещик от него оказался, Так как Ермолай был человеком, котоый не годился ни на одну работу. В его обязанность в ходила доставка на кухню помещика несколько пар куропаток и тетеревов один раз в месяц.
Ермолай постоянно в разные переделки попадал, и всегда домой возвращался невредимый с собакой и с ружьём. Он очень любил поговорить, и всегда находился в хорошем расположении духа. У Ермолая была и жена, которой приходилось жить в полуразвалившейся избе и терпеть все лишения. Дома он появлялся раз в неделю и с женой обходился очень грубо и жестоко. Дома он обычно бывал только один день. На берегу Исты в большую берёзовую рощу мы пошли охотиться. На ночь мы остались на ближайшей мельнице, чобы завтра с утра опять пойти охотиться. Хозяева мельницы не хотели нас пускать переночевать. В результате мы у мельника купили соломы и переночевали под навесом на улице. Мельничиха еды нам принесла.
Я проснулся от легкого шепота. Я проснулся и увидел перед собой мельничиха Арину. Она тихо разговаривала с Ермолаем. Он её вал к себе жить, а жену обещал выгнать. Поговорив с Ариной, я узнал, что она была у жены графа Зверкова горничной. С графом Зверковым я был знаком еще в Петербурге. Он занимал важное место. Он то мне и рассказал историю Арины. Жена Зверкова была злой женщиной и не любила у себя держать замужних горничных. Арина была дочерью старосты. Отслужив верой и правдой 10 лет, Арина сала просить у Зверкова разрешения выйти замуж, но ей отказали. Через какое-то время стало ясно, что Арина от лакея Петра беременна. Зверков приказал девушку остричь, дать ей тряпьё и отослать в деревню.
Ермолай мне рассказал, что у Арины ребёнок умер. Уже два года как она вышла замуж за мельника, который её у барина выкупил, а лакея Петра в солдаты отдали.
Малиновая вода В один августовский день я был на охоте. Было очень жарко и я с большим трудом добрался я до ключа, который назывался «Малиновая вода», и бил он с высокого берега Исты, напившись я прилег отдохнуть. От меня недалеко сидели два старика ловили рыбу. В одном из них, я узнал Стёпушку. Стёпушка жил у садовника Митрофана в селе Шумихоно. Ни кто не знал откуда Стёпушка, и чем живёт. С ним никто не заговаривал. В другом старике я узнал Михайло Савельева, которого называли Туман. Он был от графа Петра Ильича *** вольноотпущенным человеком и жил у болховского мещанина, который содержал постоялый двор. В свое время Петр Ильич разорился и уехал в Петербург искать себе место, в номере гостиницы он умер. Туман у него дворецким служил.
Я подошёл к ним и стал с ними разговаривать. Туман стал вспоминать покойного графа. Также он вспомнил пиры и охоты, которые Пётр Ильич устраивал, а еще его многочисленных любовниц. Неожиданно позади в овраге раздался шум. Я посмотрел и увидел мужичка 50 лет, у него была котомка за плечами. Его звали Влас. Мужик рассказал о том, как он в Москву ходил к своему барину и просил его уменьшить оброк ему или на барщину посадить. У Власа был сын, который умер, он раньше оброк за отца вносил, но потом барин рассердился и выгнал его. Туман поинтересовался у него о том, как он жить будет, а Влас сказал, что теперь с него нечего взять. Я поинтересовался у него размером оброка, который назначил ему барин. Он ответил, что девяносто рублей, а потом присел к нам и пригорюнился. Мы разошлись спустя полчаса.
Уездный лекарь Один раз осенью я заболел, когда возвращался с охоты. В это время я был в одном уездном городе, и послал за доктором. С лекарем я разговорился, и он мне рассказал одну историю. В великий пост, доктора пригласили к больной, которая была дочерью бедной вдовы, помещицы, которая жила от города в 20 вёрстах. Доктор с большим трудом доехал до маленького домика. Помещица сразу же отвела доктора к больной. Доктор заметил, что девушка была достаточно молода и даже очень красива.
Больная уснула и доктора напоили чаем и предоставили постель, чтобы отдохнуть, но он все никак не мог уснуть, тогда он решил взглянуть на пациентку. У девушки опять была горячка. На следующий день больной стало лучше. Доктору она понравилась и он решил остаться. В этой семье был отец, но он умер, и наследство, которое он им оставил были книги. В это время было бездорожье, и даже из города лекарства доставлялись с трудом. Девушка не поправлялась. Спустя несколько дней Александра Андреевна, которая была больной к доктору почувствовала дружеское расположение, которое приняла за любовь. Но ей становилось все хуже и хуже. Вся семья верила, что доктор ее вылечит. Все ночи доктор сидел у ее постели и развлекал её, а также очень долго с ней разговаривал.
Со временем он стал понимать, что не выживет девушка. Александра тоже это понимала. Один раз ночью она сказала ему, что любит его. Они поцеловались, и он не смог устоять. Она ещё три дня прожила, и каждый раз доктор был с ней. В комнату в последнюю ночь пришла мать, и Александра сообщила ей о том, что с доктором обручена. Девушка умерла на следующий день. Доктор женился на злой и ленивой купеческой дочери. Мой сосед Радилов Один раз осенью я с Ермолаем охотился на птиц в одном заброшенном липовом саду, в Орловской губернии. Выяснилось, что этот сад принадлежал помещику Радилову, который меня и пригласил на обед. Меня представили матери Радилова, которая была маленькой старушкой и печальным взглядом. Также в доме был Фёдор Михеич, ему было лет 70, раньше он был помещиком, но потом разорился и теперь из милости живет у Радилова.
В комнату пришла девушка Оля и мы за стол сели. За обедом Радилов наблюдал за Олей и рассказывал рассказы. Оля тоже внимательно следила, за Радиловым. Отобедав мы с Радиловым пошли в его кабинет. Радилов был добрым человеком, но почему то он ни с кем не мог подружиться. Радилов в разговоре вспомнил о покойной жене, Ольга была ее сестрой. Ольга вышла в сад. В комнату пришел старик однодворец Овсянников. На следующий день я с Ермолаем опять поехали на охоту.
Спустя неделю я снова пришел к Радилову, но дома не было ни его, ни Ольги. Потом я узнал, что он оставил мать и куда-то уехал со своей золовкой. Мне нужно было уезжать из деревни и перед отъездом я зашел к старушке Радилова, и поинтересовался о том, есть ли от сына новости. Старушка стала плакать и я больше ни о чем не стал спрашивать.
Однодворец Овсянников Овсянникову было лет 70. Своей манерой поведения он был похож на зажиточного купца. Соседи его уважали. Жил он в уютном домике со своей женой, к своим людям он относился хорошо и называл их работниками, но себя не выдавал за дворянина. Овсянников всегда придерживался старинных обычаев, но волосы стриг и бороду брил по-немецки. В 40-м году во время голода весь свой запас хлеба раздавал окрестным помещикам, это грех. К нему даже приходили совета спрашивать. Овсянникова Татьяна Ильинична была женщиной молчаливой и важной. Детей у них не было.
С ним я познакомился еще у Радилова и поехал к нему через два дня. Принял он меня хорошо. Мы разговаривали о том, как сейчас живут люди, и как жили раньше. Овсянников Лука Петрович время старое не стал хвалить. Он вспомнил, как однодворцы были беззащитны перед более сильными и богатыми. А также вспомнил моего деда покойного, который когда-то у него отнял участок земли, Я молчал, опустив глаза, так как не знал, что ответить Овсянникову.
Также Овсянников рассказал и своём соседе, Комове Степане Никтополионыче. Комов очень любил выпить, а также и других угостить. Нравился ему отец Овсянникова. Его Комов чуть не вогнал в гроб, да и сам умер, пьяным свалившись с голубятни. Также Овсянников вспомнил о том, как он в Москве жил, и там видел многих вельмож, а также и графа Орлова-Чесменского Алексея Григорьевича, у которого дядя Овсянникова дворецким служил. Граф был высок ростом и крепкого телосложения. Однажды он собачьи бега устроил, на которые приехали охотники со всей Руси. Тогда всех обогнала собака моего деда Миловидка.
Я у Овсянникова спросил о том, что любит ли он охоту. Он ответил, что не может он, что тянуться за дворянами. За чаем, Татьяна Ильинична с мужем заговорила о Мите, своём непутёвом племяннике. Он службу бросил, и стал писать для крестьян просьбы, и на чистую воду выводить землемеров. Согласился Овсянников его простить, и тогда Митя пришел в комнату. Это был парень высокий, кудрявый, лет 28. Он думал, что за правду стоит, с бедных не берёт и поэтому ему стыдиться нечего. Неожиданно пришел Лежень Франц Иваныч, орловский помещик и мой сосед. Он в Орлеане родился, а в Россию во время войны с Наполеоном попал. На обратном пути Лежень в руки к смоленским мужикам попал, которые хотели его утопить в проруби, но мимо помещик проезжал и он то и выкупил у мужиков француза. Потом от этого помещика он переехал к другому, и потом на его воспитаннице женился, а дочь выдал за орловского помещика Лобызаньева, а потом и сам переехал в Орел жить... Лежень с Овсянниковым дружили.
Льгов Один раз мне Ермолай предложил в Льгов поехать, чтобы на уток поохотиться. Льгов является большим селом, которое находится на болотистой речке Росоте. Недалеко от Льгова эта речка превращалась в широкий пруд, который зарос густым тростником. Здесь-то и было много уток. Охотиться здесь было трудно, так как не могли собаки достать подстреленную дичь, так как было много тростниковых зарослей. И тогда мы решили идти за лодкой в Льгов.
Вдруг из-за густого кустарника на встречу нам вышел человек. Его звали Владимиром. Владимир был вольноотпущенным человеком, и в юности даже учился музыке, а потом камердинером служил, он был начитанным и грамотным человеком. Я поинтересовался, о том, что зачем он на лица повязал платок. Владимир сказал, что приятель его охотник неопытный, и что он случайно ему подбородок отстрелил, а еще на правой руке указательный палец. Когда мы до Льгова дошли, то Ермолай захотел лодку взять у человека, по прозвищу Сучок. У него была лодка, но она была плохой, но мы все равно решили взять ее, а щели забить паклей. Я поинтересовался у Сучка о том, что как давно он здесь рыбаком служит. Сучок рассказал, что он сменил множество хозяев и занятий и хозяев, прежде чем стал жить в Льгове. Он был он и поваром, и кучером, а еще и актером, и садовником, и вот теперь он рыболов. Жены у него не было, так как барыня, запрещала жениться дворовым.
Взяв лодку, мы поехали на охоту. В обед мы уже наловили, целую лодку дичи. Мы уже хотели возвращаться домой, как наша лодка стала понемногу протекать, и Владимиру мы поручили вычёрпывать воду. Он сильно увлекся охотой и позабыл про свои обязанности. Ермолай сделал резкое движение и поэтому наша лодка пошла ко дну. Очень быстро мы оказались в воде по горло в воде, и вокруг нас плавали утки. Вода была очень холодной. Ермолай брод искать пошёл. Его не было больше часа, и мы уже замерзнуть успели. Из пруда мы выбрались уже только под вечер.
Бежин Луг В один июльский день я за тетеревами охотился в Тульской губернии в Чернском уезде. Когда я решил вернуться домой, уже вечерело. Я залез на холм и увидел какую-то узкую долину. Я пошел туда и оказался в лощине, на ее дне стояло несколько больших белых камней. В долине было очень уныло и глухо. В этот момент я понял, что уже совсем заблудился, и тогда решил ориентироваться по звездам. Неожиданно перед собой я увидел огромную равнину, ее река огибала. В темноте было видно, что дымились и горели два костра. Теперь я понял, что попал на Бежин Луг. Я подошел к кострам и увидел там ребятишек, которые лошадей вывели в ночное.
Я стал наблюдать за мальчиками. Их звали Павлуша, Федя, Костя, Илюша и Ваня. По одежде было видно, что Федя был из богатой семьи. Павлуша был умным. У Илюши, было немного туповатое лицо. У Кости был печальный и задумчивый взгляд. Ваня в сторонке спал. Я сделал вид, что сплю, и тогда мальчики продолжили разговор. Илюша стал рассказывать о том, как он с компанией ребят ночевал на бумажной фабрике. Неожиданно наверху кто-то затопал, а потом стал спускаться по лестнице, дверь открылась, но за ней никого не было, а потом кто-то закашлял. Это был домой, который мальчишек напугал.
Костя рассказывал о том, один раз плотник Гаврила в лес по орехи пошел и там заблудился. Уже стемнело, и Гаврила под деревом присел и задремал. Проснулся от того, что его кто-то зовёт. Посмотрел Гаврила, а на дереве сидит русалка, которая его к себе зовет, да еще и смеется. Гаврила перекрестился, русалка та и смеяться перестала, и стала жалобно плакать. Тогда Гаврила спросил у нее, почему она плачет. А она сказала, что плачет от того, что перекрестился Гаврила. А вот если бы он не перекрестился, то с ней бы весело жил, а теперь он плакать будет до конца дней своих. Вот с тех пор то плотник и ходит невесёлый.
Ильюша историю рассказал, которая случилась на прорванной плотине, которая считается нечистым местом. Очень давно там был утопленник похоронен. Один раз приказчик послал псаря Ермила на почту. Тот ночью через платину возвращался. Вдруг Ермил видит, что на могиле утопленника сидит беленький барашек. И Ермил решил его с собой забрать. Барашек в глаза пристально смотрел. Ермилу стало жудко, и он погладил барашка и сказал, что тот Бяша, бяша!, а барашек оскалив зубы, ему в ответ сказал тоже самое.
Неожиданно залаяли собаки и побежали прочь. Павлуша за ними побежал. Вернулся он очень быстро, и сказал, что собаки волка почуяли. Я был очень удивлен храбрости мальчика. Илюша рассказал о том, как на одном нечистом месте встретили барина покойного, который разрыв-траву искал. Другая история была о том, как баба Ульяна, ночью в родительскую субботу пошла на паперть для того, чтобы узнать о том, кто в этом году умрёт. Она смотрит идет баба, а пригляделась узнала себя. Потом Илюша рассказал рассказ о человеке Тришке, который во время солнечного затмения придет. Потом мальчики помолчали немного, и стали рассуждать о том, чем водяной от лешего отличается. Костя о мальчике рассказал, которого под воду утащил водяной. Спать они легли, только ближе к рассвету. Потом в этом же году убился Павел, когда с лошади упал.
Касьян с Красивой Мечи Однажды в один летний день, я с охоты возвращался в тряской тележке. Вдруг мой кучер стал беспокойным, я вперед заглянул и увидел, что путь нам преграждает похоронный обоз. Это считалось плохой приметой, и кучер стал лошадей погонять для того, чтобы успеть перед обозом проехать. Но у нашей телеги ось сломалась, и похоронный обоз догнал нас. Кучер Ерофей сказал, что хоронят Мартына-плотника.
Пешком мы дошли до Юдиных выселок для того, чтобы там новую ось купить. В выселках никого не было. Вдруг я увидел человека, который спал по середине двора и я его разбудил. Это был карлик 50-ти лет. У него был странный взгляд, а голос был очень нежен и молод. Его звали Касьяном Карлика пришлось долго уговаривать, чтобы он проводил меня на ссечки. Потом мы опять поехали в дорогу. Я очень быстро в конторе ось купил, и пошел в глубь ссечков, для того, чтобы поохотиться на тетеревов. Касьян пошел за мной. Его называли болохой, так как он очень быстро ходил. Мы пошли в рощу. Я на траву прилёг. Касьян стал разговаривать со мной. Он сказал, что лесных животных убивать грешно.
Я спросил у Касьяна, чем он занимается, он сказал, что он для удовольствия человеческого ловит соловьёв. Семьи у Касьяна не было. Иногда он лечил травами людей. Их четыре года назад переселили с Красивой Мечи, и Касьян скучает по родным местам. Вдруг Касьян стал пристально в чащу леса всматриваясь. Я присмотрелся и увидел крестьянскую девочку в руке у нее был с плетёный кузовок. Старик подозвал её, называя Алёнушкой. Она была на Касьяна похожа. Я поинтересовался у Касьяна, о том, не является ли она его дочерью, он сказал, что это его родственница.
Охота не удалась, и мы в выселки вернулись, где меня ждал Ерофей с осью. Потом Касьян сказал о том, что это именно он от меня отвёл дичь. Я не смог убедить его в обратном. Потом я у Ерофея спросил о том, что за человек этот Касьян. Он рассказал мне о том, что раньше Касьян ходил в извоз со своими дядьями, а потом все это бросил, и стал жить дома. Также Ерофей отрицал то, что Касьян лечить умеет, даже не смотря на то, что он его самого от золотухи вылечил. Алёнушка сиротой была и у Касьяна жила. Домой мы вернулись уже совсем поздно вечером.
Бурмистр От моего имения недалеко жил один молодой помещик, который был офицером в отставке, Пеночкин Аркадий Павлович. Человеком он был воспитанным и рассудительным. В Петербурге у него есть дом, который в завидном порядке содержится. У него очень много хороших качеств, но я посещаю его очень редко, так как его доме овладевает мною какое-то странное беспокойство. Один раз я провел ночь у Аркадия Павловича. А утром мы с ним завтракали, и во время завтрака, был лакей наказан, который забыл вино подогреть. Пеночкин узнал о том, что я в Рябово еду, и тогда он решил со мной ехать, так как находилось в тех местах его село Шипиловка. Он очень нахваливал тамошнего бурмистра Софрона.
С собой Пеночкин, взял кучу вещей и повара. Дорога была долгой. И вот мы приехали в в Шипиловку. Нас староста встретил, это был сын бурмистра, так как самого Софрона дома не было. Мы по деревни поехали. Мы прошли в дом и расположились в холодной избе. Бурмистр приехал. Вошел в избу, и стал со слезами на глазах прикладываться к ручке барина. Бурмистр пожаловался на то, что ему земли мало. Также он рассказал о том, что один раз нашел мертвое тело, на земле Пеночкина, и приказал его стащить на землю соседей. Пеночкин подметил, что в то время пока управляет Софрон за крестьянами не было недоимок.
На следующий день Аркадий Павлович меня остаться уговорил, для того, чтобы мне показать своё имение. Сопровождал нас Софрон. Тот во время осмотра все жаловался на то, что земли мало, и тогда Пеночкин разрешил купить земли от его имени. Выйдя из сарая, где мы осматривали веялки, мы двух мужиков увидели. Они пришли на на бурмистра жаловаться, так как Софрон за них недоимку выплатил и взял в кабалу. Одного мужика звали Антип. Бурмистр всех его сыновей в солдаты отдал. Но Пеночкин не захотел их до конца слушать, и обижался на Софрона, до самого моего отъезда. Я был в Рябове уже через час, и вместе со знакомым мужиком Анпадистом уже хотел ехать на охоту. Я стал с Анпадистом о Софроне разговаривать. Он рассказал о том, что Шипиловка только за Пенкиным числится, а бурмистр ею владеет. И земли у него очень много, нежели думает Пеночкин, так бурмистр ещё занимается торговлей. Антип один раз с бурмистром поспорил, и теперь Софрон ему мстит.
Контора Осенью я с ружьём по полям бродил. Начался дождь и мне пришлось искать место, где моно было укрыться от дождя. Один старик подсказал мне дорогу, которая вела в деревню. В деревни я пошел к самой большой избе, думая, что там живет староста, но это была контора. Ко мне вышел человек 50 лет и за плату он был, согласен меня приютить. От него то я узнал, что это имение принадлежит Лосьняковой Елене Николаевне. Также я узнал, что толстяк, который приютил меня, является главным конторщиком, а помимо него работает в конторе ещё 6 человек. Также в имении есть староста из немцев и бурмистр, но всем этим управляет барыня. В этой конторе пишут приказы и распоряжения для старосты и бурмистра, а подписывает их Лосьнякова.
Я лег спать, но уже через два часа я проснулся, так как за перегородкой в конторе услышал голоса. Николай Еремеич, главный конторщик, с купцом каким-то торговался. Из этого разговора мне стало ясно, что купцы, перед тем, как с барыней заключить сделку, платят главному конторщику мзду. Николай Еремеич и с мужиков тоже брал оброк, и за это их на хорошие работы отправлял. Они обсуждали свои дела, так как думали, что я сплю.
Потом в контору пришел какой-то низенький человек, с горделивой осанкой и неподвижными глазами. Нёс он дров вязанку, и около него дворовые люди толпились. Его звали Купря, когда-то при барыне он был портным, но она Купрю отпустила на вольные хлеба, но он вернулся из-за несчастной любви и стал истопником, а это над ним вся дворня издевалась. Николая Еремеича позвали к барыне. Вдруг пришел, рассерженный и высокий человек, его звали Павел, который искал главного конторщика. Когда конторщик вернулся, Павел от него потребовал, чтобы он в покое оставил его невесту Татьяну. Николай Еремеич оговорил девушку, и её сделали судомойкой и замуж запретили выходить. Павел же был фельдшером, и Николай ему из-за неудачного лечения мстит. Также он враждовал и с отцом Павла.
Еремеич сказал, что барыне нудно выбрать одного из них. Павел на Еремеича набросился с кулаками. Через неделю я узнал о том, что Лосьнякова у себя оставила и Николая, и Павла, а вот Татьяну сослала. Бирюк Однажды вечером я ехал с охоты. В дороге началась сильная гроза. Я спрятался под кустом, и ждал когда, закончится гроза. Вдруг на дороге я увидел высокую фигуру. Это был лесник, он то и отвез меня в свой дом. Дом состоял из одной комнаты, и на середине комнаты висела с младенцем люлька, которую девочка лет 12-ти качала. Мне стало ясно, в избе хозяйки не было. Лесника звали Фомой, а прозвище у него было Бирюк. Ермолай мне часто рассказывал о Бирюке, его боялись все мужики окрестные. Даже нельзя было из его леса вынести вязанки хвороста, потому что он был он ловок и силён. Также было невозможно его подкупить, или сжить со свету. Я поинтересовался о том, что есть ли у него хозяйка. Бирюк сказал, что его жена бросив детей сбежала с каким-то мещанином. Гроза уже закончилась и мы во двор вышли. Бирюк сообщил, о том, что слышит где-то стук топора, лесник взял с собой ружьё, и мы отправились к тому месту, где лес рубили. Бирюк дошел до того места, быстрее меня, и я услышал жалобный крик, и звуки борьбы. Когда я пришел на место, то увидел срубленное дерево, около которого Бирюк связывал руки вору. Мужик просил отпустить его, и сказал, что заплати за срубленное дерево, но лесник ничего не ответил.
Опять начался дождь. Мы с большим трудом дошли до избы лесника. Я пообещал себе, что помогу освободить бедняка. Мужик просил Фому отпустить его, но тот на это не соглашался. Тогда мужик стал называть лесника зверем, а тот схватил его и развязав ему руки, сказал, чтобы тот быстрее уходил по добру по здорову. В этот момент я понял то, что Бирюк хороший человек. И уже через пол часа на опушке леса мы попрощались.
Два помещика Я очень часто охотился у двух помещиков. Один из них был отставным генералом-майором Хвалынский Вячеслав Илларионович. Он очень добрый человек, но у него есть достаточно странные привычки. Также он может разговаривать с небогатыми дворянами, на равне. Хлопотун, его еще называли жила страшный, был хозяином плохим, он взял в управляющие к себе необычайно глупого человека, отставного вахмистра. Хвалынский очень любит женщин. В карты он играет только с людьми если они ниже его звания. Он играет значительную роль на выборах, но от звания предводителя отказывается.
Хвалынский не любит говорить о своём военном прошлом. Живёт он в небольшом домике один, но и посей день считается завидным женихом. Его ключница, женщина лет 35. Генерал Хвалынский чувствует себя, как в своей тарелке на публичных торжествах и званых обедах. Стегунов Мардарий Аполлоныч был похож на Хвалынского, но только в одном он тоже был холостяком. Он не считался красавцем, да нигде и не служил. Мардарий Аполлоныч был балагуром, и жил в своё удовольствие. Стегунов своим имением занимается только поверхностно и жил на старый лад. Люди у него по-старинному одеты, а хозяйство ведет бурмистр из мужиков, а домом заведует скупая старуха. Гостей он принимает очень хорошо.
Однажды я приехал к нему вечером. Мы с ним посидели на балконе. Вдруг он увидел чужих кур в саду и дворового Юшку послал выгнать их. Юшка и ещё трое дворовых на кур кинулись, так получилась потеха. Выяснилось то, что это куры были Ермилы-кучера, и тогда Стегунов их отобрать велел. Потом мы разговаривали о выселках, которым плохое место отвели. Стегунов сказал, что там живут наказанные мужики, и в особенности две семьи, которых никак извести не удаётся. Потом вдалеке я услышал странные звуки. Выяснилось, что это Ваську-буфетчика наказывали, который нам за обедом прислуживал.
Потом я прощался со Стегуновым, и поехал по деревни, и встретил Васю, у него я поинтересовался о том, за что его наказали. Он сказал, что его за дело наказали.
Лебедянь Пять лет назад в Лебедянь я попал, и там был самый разгар ярмарки. Остановился я в гостинице, и потом пошел на ярмарку. В гостинице мне сообщили о том, что у них также еще остановился князь Н. Я хотел тройку лошадей для своей кареты купить, но нашел только двух, а третью подобрать не успел. После обеда я пошел в кофейную. В бильярдной человек 20 собралось, среди которых был и князь Н, а также еще молодой человек с весёлым и немного презрительным лицом. Он с отставным поручиком Хлопаковым Виктором играл. Хлопаков нравился московским молодым богачам, вот и жил за счёт этого.
Успех поручика был в том, что он в течение двух лет говорил одно и то же выражение, которое почему смешило его покровителей. Но потом спустя какое-то время это выражение смешить переставало, и Хлопакову приходилось искать новых покровителей. На следующий день я пошёл лошадей смотреть к барышнику Ситникову. Мне понравился один серый жеребец, и мы стали торговаться. Неожиданно из-за угла вылетела с большим грохотом тройка лошадей, которая была запряжена запряжённая в красивую тележку. В ней то и князь Н. сидел с Хлопаковым. Ситников стал показывать лучших лошадей князю. Я не дождавшись конца сделки ушёл.
На углу улицы я приметил большой лист бумаги, который был прикреплён к воротам какого-то домика. Там было написано, что Анастасей Иваныч Чернобай, котоый является тамбовским помещиком, продаёт лошадей здесь. Я купил у Анастасейя Иваныча недорогую лошадь. На следующий день я увидел, что она хромая и загнанная, но обратно Чернобай не взял лошадь.. Уже через дня два я уехал и заехал в Лебедянь только на обратном пути, уже через неделю. В кофейне я опять увидел князя Н. Но судьба Хлопакова изменилась, он белокурый офицерик сменил.
Татьяна Борисовна и её племянник Татьяна Борисовна была женщиной 50-ти лет, очень доброй. Когда она стала вдовой, то сала жить в своём маленьком поместье безвыездно. Родилась она в семье бедняка, и у нее не было никакого воспитания. Татьяна Борисовна достаточно свободно себя держит, и мыслит, и чувствует. С соседями она общается мало и у себя принимает только молодёжь. Прислуги у нее не много. У неё заведует домом ключница Агафья, которая была её няней. 70-летний Поликарп занимает должность дворецкого и камердинера. Он раньше был скрипачом, также он большой чудак и очень начитанный человек, а еще он очень любит охотиться на соловьев. Помогает Поликарпу его же внук Вася.
Татьяна Борисовна мало общается с помещицами, так как она не умеет их занять и часто под шум разговоров засыпает. Сестра её молодого приятеля, которая является старой девой решила довоспитать Татьяну Борисовну. Она каждый день к ней ездила и её бы в гроб вогнала, но случилось чудо она в проезжего студента влюбилась. Восемь лет назад у Татьяны Борисовны проживал её племянник Андрюша. Это был мальчик лет 12-ти, который был круглой сирой. С ранних лет Андрюша любил рисовать. К Андрюше Татьяна Борисовна не чувствовала большой любви, ей не нравилось увлечение племянника. Постепенно она задумывалась о будущем мальчика.
Один раз к ней заехал Беневоленский Пётр Михайлыч, который очень любил искусство, несмотря на то, что даже ничего в нем не понимал. Он посмотрел рисунки Андрюши, и сказал, что он талант. В тот же день он Татьяне Борисовне предложил увезти Андрюшу в Петербург и дать ему выучиться на художника. Они уехали спустя два дня.
Андрюша с каждым годом тётке писал всё реже. Один раз Татьяна Борисовна от племянника получила записочку, где он просил ее выслать ему денег. Через месяц он попросил ещё, а потом был и третий раз, но она отказала ему, и тогда Андрюша в гости приехал, чтобы здоровье поправить. Андрюша стал плечистым и толстым юношей в Андреям Ивановичем Беловзоровым. Если раньше он был опрятным мальчиком, то теперь он был неряшливым и дерзким человеком. Дни Андрюша проводил, запевая романсы. За тот год, который он повел у тетки он стал еще шире, а тётка души в нём не чаяла, а девицы влюблялись в него. Много знакомых к Татьяне Борисовне перестало ездить.
Смерть Однажды утром я приехал к моему молодому соседу Ардалиону Михайловичу и предложил ему поохотиться на тетеревов. Он согласился, но с одним с условием, что мы заедем к нему в Чаплыгино, где дубовый лес рубят. Сосед с собой взял Архипа, и управляющего Готлиба фон-дер-Кока, а еще юношу 19-ти лет. Поместье ему досталось в наследство, недавно от тётки. Дубовый лес Ардалиона Михайловича мне был с детства знаком, так как я здесь очень часто гулял. Мне было смотреть горько на умирающий лес, так как морозная и бесснежная зима 40-го года сгубила вековые ясени и дубы. Мы пришли на место рубки, неожиданно послышался крик и звук упавшего дерева. Из чащи выбежал бледный мужик, который сообщил, что подрядчика Максима срубленным ясенем придавило. Мы прибежали к Максиму, но он уже умирал.
Когда я увидел эту смерть, то подумал о том, что умирает русский мужик, как будто обряд совершает просто и холодно. В деревне несколько лет назад, у другого соседа моего, мужик в овине обгорел. Когда я пришел к нему, он умирал, а в доме была обычная, повседневная жизнь. Я не смог на это смотреть, и поэтому вышел.
Ещё, помню, такой случай. Однажды я заехал в больницу села Красногорья к знакомому фельдшеру Капитону. Неожиданно на двор телега въехала, в которой сидел мельник Василий Дмитриевич. Он поднимал жернова, и надорвался. Капитон осмотрев его нашел грыжу и стал его уговаривать в больнице остаться. Мельник отказался и поехал домой, но он умер на четвёртый день. Также я вспомнил и моего старого приятеля, который был недоучившемся студентом Авенир Сорокоумов. Он детей учил у помещика Гура Крупяникова. Я приезжал к нему незадолго до его смерти, а умер он от чахотки. Помещик его из дому не выгонял, но детям нанял нового учителя. Авенир мои рассказы внимательно слушал, а также вспоминал юность студенческую. Он умер через 10 дней. При мне старушка помещица умирала. Священник ей крест подал. Она приложилась к кресту, и под подушку засунула руку, где лежал целковый, чтобы заплатить священнику, и дух испустила.
Певцы Село Котловка находится на скате голого холма, который рассечён глубоким оврагом, который находится по самой середине улицы. В начале от оврага стоит избушка, это - кабак «Притынный». Посетителей здесь больше, чем в остальных заведения, и причиной этому является целовальник Николай Иваныч. Он уже больше 20-ти лет живет в Котловке. Он не очень то любезен, не очень говорлив, он имеет дар привлекать гостей. Он знает обо всём о том, что происходит в округе. Соседи Николай Иваныча уважают. У него есть жена и дети. Жена его мещанка, во всём на неё полагается Николай Иваныч. Дети Николая Иваныча здоровые и умные ребята. Было очень жарко в тот день, когда я подошёл к Притынному кабачку. Неожиданно на пороге кабака показался седой мужчина и сал кого-то звать, махая руками. Ему отозвался Моргач. Из разговора Обалдуя и Моргача я понял, что в кабачке состоится соревнование певцов. Лучший в селе певец Яшка Турок.
В кабачке было уже много народу, также там был и Яшка, это был молодой человек лет лет 23. Около него стоял человек лет 40-ка и татарским лицом, его звали Дикий Барин, а напротив него сидел Яшкин соперник, это был из Жиздры рядчик, мужчина 30-ти лет, невысокий, плотный, курчавый и рябой. Действом распоряжался Дикий Барин. Также в кабаке был Евграф Иванов, он же Обалдуй, который был загулявшим холостяком. Он не умел ни плясать, ни петь, но без него не обходилась ни одна попойка. Моргач у барыни был кучером, потом он попал в приказчики, и был на волю отпущен и там разбогател. У него был сын Яков, он в душе был художником, а по званию черпальщиком на бумажной фабрике. Никто ничего не знал, о Диком Барине, он же Перевлесов. Он очень любил пение.
Началось соревнование. Первым стал петь рядчик. Он пел плясовую, его подбадривали слушатели. Яков начал петь с волнением. В его голосе была и молодость, и глубокая страсть, и сладость, и сила, и грустная скорбь. У всех на глазах появились слёзы. Рядчик сам поражение признал. Я ушел из кабачка, и добравшись до сеновала заснул. Проснулся я уже вечером, и в кабачке уже давно праздновали Яшкину победу. Я стал с холма спускаться, на котором лежит Котловка.
Пётр Петрович Каратаев Осенью 5 лет назад, по дороге в Тулу из Москвы, мне пришлось просидеть в почтовом доме почти целый день, за недостатком лошадей. Я смотрел в окно, и увидел, что перед крыльцом остановилась телега, и в комнату пришел человек 30-ти лет со следами оспы на сухом лице. Мы разговорились. Это был разорившийся помещик Каратаев Пётр Петрович, он ехал служить в Москву. Он поделился со мной причиной разорения.
Когда-то Каратаев в деревне жил, и там он влюбился в девушку Матрёну. Эту девушка он хотел выкупить, так как она ему не принадлежала. Ее госпожой была страшная и богатая старушенция, которая жила в 15-ти верстах от него, и ей село Кукуевка принадлежало. Каратаев к ней приехал. Его старая компаньонка встретила, которая пообещала его просьбу передать барыне. Через два дня Каратаев опять к барыне поехал, и он очень долго её уговаривал продать ему Матрёну, и обещал за нее любые деньги, но противная старуха, узнала о чувствах Каратаева, и отказала ему. Она сказала, что Матрёну отослала в дальнюю деревню, и предложила Каратаеву найти добропорядочную невесту.
Каратаев очень долго мучился и себя винил в том, что Матрёну погубил. Не вытерпев, он узнал, в какой деревне девушку держат, и отправился туда, да и уговорил Матрёну бежать с ним. Каратаев ее поселил у себя в имении, в небольшом домике, и стали они душа в душу жить. Один раз зимой они поехали в санях покататься, и Матрёна лошадей направила прямо в Кукуевку. На их беду, там им старая барыня встретилась. Барыня Матрёну узнала и послала исправника к Каратаеву. Отсюда и пошли все беды Каратаева. Барыня денег не жалела для того, чтобы Матрёну вернуть, так как она хотела Каратаева женить на своей компаньонке. Каратаев спрятал Матрёну на дальнем хуторе. Один раз ночью она к нему попрощаться пришла, так как она видела, какие беды на Каратаева из-за неё свалились. Матрёна на следующий день в Кукуевку вернулась. Через год я зашел в одну московскую кофейню, и там встретил Каратаева Петра Петровича. Всё это время он жил в Москве, а его деревню с аукциона продали. Теперь это был нетрезвый, потрёпанный человек, который разочаровался в жизни.
Свидание Однажды осенью, я в берёзовой роще сидел и любовался хорошим деньком. Я уснул, и проснувшись, крестьянскую девушку увидел, которая сидела от меня в 20-ти шагах с пучком полевых цветов. Девушка была хороша собою. Я заметил, что девушка плачет. Было понято, что она кого-то ждет. Что-то хрустнуло в лесу, и ее глаза блеснули. И на поляну пришел молодой человек, которого встретила девушка с радостью. Это был богатого барина избалованный камердинер.
Я их разговор подслушал. Это было последнее свидание Акулины с Виктором Александровичем, так как его барин завтра уезжал в Петербург на службу. Акулина ему букетик цветов подарила. Очень быстро Виктор уходить собрался. Акулина плакать начала. Она очень боялась, что её выдадут замуж за нелюбимого. Виктора её слёзы раздражали. Он говорил о том, что на ней жениться не может, так как она не образованная, и следовательно его недостойна. Девушка хотела, чтобы любимый сказал ласковое словечко на прощание, но он так этого и не сделал. Она упала на траву и заплакала. Виктор немного над нею постоял, и ушел пожав плечами. Она хотела бежать за ним, но у нее ноги подкосились, и она на колени упала. Я побежал к ней. Когда она меня увидела, она вскрикнула и убежала, и только на земле остались лежать разбросанные васильки. Вернувшись домой Акулина еще долго не выходила из головы у меня, а её васильки я до сих пор храню у себя.
Гамлет Щигровского уезда Однажды я получил приглашение на обед к одному богатому помещику и охотнику, Александру Михайлычу Г***. У Александра Михайлыча не было жены, так как он не любил женщин, и жил он на широкую ногу. В тот день он ждал важного сановника. Большинство его гостей были мне знакомы. Мне было скучно, и ко мне Войницын, который был недоучившимся студентом, который проживал в этом доме не понятно в качестве кого. Он то меня и познакомил с местным остряком Лупининым Петром Петровичем.
Неожиданно приехал сановник. Потом все пошли в столовую. Сановника посадили на почётное место. После обеда все стали играть в карты. Я еле-еле дождался вечера и пошел отдыхать. Мне никак не удавалось заснуть. Мой сосед увидел, что я не сплю и стал со мной разговаривать. Он рассказал мне историю своей жизни.
Родился он в небогатой семье в Курской губернии в Щигровском уезде. Отца он не помнил, так как его воспитанием занималась мать, а его брат умер, еще когда был младенцем. Когда ему исполнилось 16 лет, матушка отвезла сына в Москву, учиться в университете, а потом и умерла, а сына оставила дяде на попечение, стряпчему Колтуну-Бабуре. В университете он вступил в кружок, в котором гибло всё оригинальное и самобытное. В Москве он прожил 4 года. В 21 год, он стал владеть тем, что осталось от его наследства, так как дядя его дочиста обобрал. Он уехал в Берлин, и оставил управляющим вольноотпущенного Кудряшова Василия. Там он провел шесть месяцев, но он так и не узнал европейской жизни. Однажды он оказался в доме какого-то профессора, и в одну из дочерей профессора влюбился. Но потом он убежал и еще два года колесил по Европе.
Когда он вернулся в Москву, то себя возомнил оригинальнейшим человеком. Потом про него стали ходить сплетни, и он был вынужден уехать. Он стал жить в деревни и там занимался хозяйством. С ним по соседству жила вдова-полковница у которой было двое дочерей. Он познакомился с ними, и уже через шесть месяцев на одной из них женился. Прожил он с Софьей четыре года, потом она от родов умерла вместе с ребёнком. После смерти жены он стал служить в губернском городе, но служил он не долго, а потом ушел в отставку. Со временем с глаз его спала пелена, и он себя увидел таким, какой он есть на самом деле, ненужным, ничтожным, неоригинальным человеком. Он не сказал как его зовут, но сказал о том, чтобы его называли Гамлетом Щигровского уезда. На следующее утро он еще до зари уехал.
Чертопханов и Недопюскин В один летний день возвращался я с Ермолаем на телеге с охоты. Мы заехали в заросли кустов, и там решили на тетеревов поохотиться. Когда я сделал первый выстрел, к нам верховой подъехал, который спросил, о том, кто нам здесь разрешил охотиться. Когда он выяснил, что я дворянин, то позволил мне охотиться. Его звали Пантелеем Чертопхановым. Он уехал. Вдруг из-за кустов выехал толстый человек лет 40-ка. Он был добрым и застенчивым человеком. Он мне рассказал о том, куда поехал Чертопханов, он за ним направился. Ермолай сказал мне о том, что это Недопюскин Тихон Иваныч, живёт у Чертопханова и считается его лучшим другом.
Пантелей Еремеич Чертопханов был человеком сумасбродным и опасным, забиякой и гордецом. Он в армии служил, но не долго, потом ушел в отставку. Он принадлежал к старинному и богатому роду. Еремей Лукич, его отец, наследнику оставил заложенное сельцо Бессоново, владеть он им стал, когда ему исполнилось 19 лет. И Пантелей превратился в бедняка. Отец Недопюскина был из однодворцев и отслужив 40 лет добился дворянства. Его постоянно преследовали несчастье, он даже умер, и так и не смог заработать детям на кусок хлеба. Тихона был чиновником в канцелярии. Тихон был мягким, ленивым человеком. Судьба кидала его по всей России. Тихон был и управителем у сварливой барыни, а еще у богатого скряги-купца нахлебником, и полудворецким-полушутом псового охотника.
Один благодетель Тихону по завещанию оставил деревню Бесселендеевку. Когда зачитывалось завещаени, над Тихоном стал издеваться один из наследников. О него его спас Чертопханов, который также в число наследников входил. С тех пор они и дружат. Я отправился к Пантелею Еремеичу в село Бессоново. Его дом находился на холме. Мы сним поговорили и он показал мне в свою свору борзых, и потом Чертопханов Машу позвал. Она была очень красива, ей было лет 20, она была похожа на цыганку. Ее Чертопханов представил почти своей женой. Потом мы играли как дети. Поздним вечером я из Бессонова уехал.
Конец Чертопханова Спустя два года два на Чертопханова Пантелея Еремеича обрушились разные бедствия. От него Маша ушла, так как Чертопханов был убеждён, что Маша изменила ему с молодым соседом, который был отставным уланским Ом и звали его Яфф, но всему причиной оказалась бродячая цыганская кровь, которая в жилах Маши текла. Чертопханов делал попыки остановить Машу, но ничего не получилось. Чертопханов стал пить, когда он вышел из-за поя, то у него случилось другое бедствие. Умер его лучший друг Недопюскин Тихон Иваныч. В последние годы он страдал одышкой, постоянно засыпал. Уездный врач говорил, что у него случаются ударники. Когда ушла Маша, Тихону стало хуже. И он вскоре умер. Свое имение Тихон завещал Чертопханову, но оно очень быстро было подано. Чертопханов на могиле друга воздвиг статую, которую заказал из Москвы. Из себя статуя должна была молящегося ангела представлять, но ему богиню Флору прислали.
Дела Чертопханова, после смерти друга, пошли плохо, и даже стало не на что охотиться. Один раз Чертопханов проезжал по соседней деревне, и увидел, что мужики жида бьют. Он всю толпу разогнал, а жида с собой забрал. Спустя несколько дней в благодарность за спасение он Чертопханову привёл чудесного коня. Но Чертопханов из-за гордости не желал принять в дар его и сказал, что через шесть месяцев заплатит 250 рублей. Коня он назвал Малёк-Адель. Чертопханов стал заботиться об этом коне. Благодаря Малёк-Аделю, у Чертопханова появилось несомненное превосходство над соседями. Тем временем, сок платеа приближался, но Чертопханову нечем было платить. Когда до срока оставалось два дня он от дальней тетки в наследство получил 2000 рублей. У него в эту же ночь и украли Малёк-Аделя. Сначала Чертопханов подумал, что коня жид украл, и чуть его не задушил, когда тот пришел за деньгами. Потом Чертопханов решил, что Малёк-Аделя его первый хозяин увёл, и они вместе с жидом, и еще Мошелем Лейбой, поехали в погоню, а дома ли Перфишку.
Спустя год Чертопханов домой с Малёк-Аделем вернулся. Он Перфишке рассказал о том, что коня он на ярмарке в Ромнах нашел, и о том, как он выкупил его у цыгана-барышника. В глубине души он не до конца был уверен, что это Малёк-Адель, но об этом старался не думать, но его все-таки смущали повадки того Малёк-Аделя и этого. Один раз Чертопханов по задворкам поповской слободки проезжал, и встретился ему дьякон, который поздравил Чертопханова с покупкой нового коня. Чертопханов, скал, что это тот е конь, а дьякон ему сказал, что Малёк-Адель был серой масти в яблоках, и такой же масти и остался, а должен был побелеть, так как со временем серая масть белеет. После этого Чертопханов приехал домой, и опять стал пить.
Когда Чертопханов напился, он взял пистолет и Малёк-Аделя повёл к соседнему лесу для того, чтобы его застрелить, но потом он передумал и отпустил коня, и домой пошел. Но неожиданно его в спину, что-то толкнуло, - это Малёк-Адель вернулся. Чертопханов схватил пистолет, выстрелил в коня, бросился бежать. Теперь он понял, что точно с собой покончит. Казачок Перфишка через шесть недель остановил станового пристава, который проезжал мимо усадьбы и сказал о том, что Чертопханов все лежит, так как наверное помирать собрался. Всё это время он пил. Становой приказал казачку за попом сходить. Ночью же Пантелей Еремеич умер.
Живые мощи Мы с Ермолаем под дождь попали во время охоты в Белевском уезде. Ермолай предложил идти на хутор Алексеевка, который принадлежал моей матушке, которую я раньше даже и не знал. Я переночевал во флигель, а проснувшись в заросший сад вышел. Неподалёку была пасека, а к ней узкая тропинка вела. Я подошел к пасеке и рядом с ней увидел плетёный сарайчик, я и заглянул в приоткрытую дверь. В углу я подмостки заметил, а на них маленькую фигуру.. Я хотел уже идти, но вдруг меня тихо по имени окрикнули. Я подошел ближе и удивился, передо мной лежало существо с высохшей головой, с узким носом, и губ почти не было видно, а из из-под платка выбивались пряди жёлтых волос.
Это была Лукерьей, которая была в нашей дворне первой красавицей, которую я в 16 полюбил. Лукерья про свою беду рассказала. Лукерью лет шесть или семь назад помолвили с Василием Поляковым. И один раз ночью, она на крыльцо вышла, ей послышался Васин голос. Она оступилась и с крыльца пала. С того дна у Лукерьи стали ноги отказывать, да и сама она стала сохнуть и чахнуть. Ни какой врач ей не смог помочь. Потом она вообще окостенела, и тогда её на этот хутор перевезли. А Василий Поляков потом на другой женился. Летом Лукерья в сарайчике лежит, а зимой её в предбанник переносят. Она скала, что практически ничего не ест. Она молитвы читает. Я хотел ее в больницу забрать, где за ней хороший уход будет, но она отказалась.
Лукерья также рассказала, о том, что спит мало, из-за болей в теле, но уж если ей удастся уснуть, но сняться ей красивые, да странные сны. Однажды ей приснилось, что она в одежде странницы-богомолки сидит на большой дороге, а мимо походит женщина. Лукерья спросила женщину о том, кто она, а та ей скала,что она смерть ее, и еще она скала, что за ней придет после петровок. Еще она рассказала, что ей барыня оставляла лекарство против бессонницы, но его уже нет. Я тогда догадался о том, что это опиум был, и обещал ей такое лекарство достать. Я спросил у нее о том, что сколькой ей лет она сказала, что ещё и 30-ти не было. Прощаясь, я ее спросил о том, что нужно ли ей что-нибудь. А она сказала, что для себя ничего не надо, а попросила о том только, чтобы моя матушка оброк для местных крестьян, уменьшила. В деревне я узнал, что Лукерью называют Живыми Мощами. Спустя несколько недель Лукерья умерла, так и получилось, что после петровок.
Стучит Дело было в июле. Я после удачной охоты прилёг отдохнуть, но ко мне пришел Ермолай, который и сообщил, что у нас дробь кончилась. Он предложил в Тулу его за дробью послать, которая от нас была в 45-ти верстах. Ермолай пошел за конями к местному крестьянину, так как мои кони захворали. Когда Ермолай пришел, я сказал, что в Тулу сам поеду. Ермолай привёл мужика с рыжей бородой и длинным носом, его звали Филофей. С ним я договорился об оплате в 20 рублей, мы в путь поехали. Ермолай обиделся на меня, из-а того, что я его в Тулу не пустил.
В дороге я уснул. Проснулся я от странного бульканья. Я посмотел и увидел, что вокруг тарантаса водная гладь, а на козлах, неподвижно Филофей сидит. Филофей ошибся, и брод пропустил, и теперь ждал, что лошадь покажет, куда нужно ехать. Мы очень быстро выбрались из болота. . Меня Филофей разбудил, и сказал, что что-то стучит. Я прислушался и услышал, что вдалеке слышался стук колёс. Филофей скал, что под Тулой могут быть разбойники. Спустя полчаса звуки стали слышнее, и я уже слышал бубенчиков и свист. Я понял, что едут за нами недобрые люди. Спустя 20 минут нас догнали. Мы остановились и большая телега, обогнала нас и перегородила дорогу. В телеге было 6 пьяных человек. Они поехали вперед, а мы - за ними. Обогнать телегу не давали нам. Впереди был мостик, Филофей, предположил, что там то нас и будут грабить. Тройка поскакала в перед и сбоку дороги остановилась. Мы поравнялись с телегой, и к нам подошел великан, который управлял тройкой. Великан сказал, что они едут с весёлой свадьбы, и он денег на опохмел попросил. Я дал ему деньги и они поехали дальше.
Подъезжая к Туле, у кабака мы увидели знакомую телегу и быстро проехали мимо. Вечером мы вернулись в деревню, и я рассказал Ермолаю о случившемся. Он мне рассказал, что спустя два дня в ту ночь, когда мы в Тулу, ездили на той же самой дороге убили и ограбили какого-то купца.
Лес и степь Охота с собакой и с ружьём, очень хороша, но даже если вы не охотник, вам приятно насладиться весеннею природою. На небе звёзды мигают, а легкий ветерок колышет траву. Утром просыпаются птицы. И можно увидеть как прекрасен восход солнца. И как приятно дышать запахом весны, и понимать, что день будет хорошим. Охотника, испытывал радость ходя по кустам летним июльским утром. Солнце становится все выше и выше. Сквозь густые кусты в овраге, где-то под обрывом таиться источник, из которого можно насладиться вкусной водой. Но неожиданно начинается сильный ветер и солнце еще свети ярко, но на горизонте уже сверкает молния. После грозы можно насладиться свежим воздухом, и как пахнет земляникой и грибами.
Но вот уже и закат, солнце садится. От кустов и деревьев и кустов падают длинные тени. Солнце уже село, и пора собираться домой. А можно еще и поохотиться на рябчиков. И очень весело по узкой дорожке, пробираться между двумя стенками высокой ржи. Лесу становиться тихо. Этот лес поздней осенью очень хорош, когда в воздухе пахнет осенью. И осенью жизнь перед человеком вся развёртывается, как свиток, и ему ничего не мешает, так как нет ни ветра, ни солнца, ни шума. А осенний день хорош, когда уже не греет солнце, а осиновая роща сверкает, словно в золоте. Летние туманные дни очень хороши, когда вокруг тишина. А в зимний день хорошо ходить по сугробам, и дышать острым морозным воздухом. А первые весенние деньки хороши тем, что все оживает и просыпается.
Обращаем ваше внимание, что это только краткое содержание литературного произведения «Записки охотника». В данном кратком содержании упущены многие важные моменты и цитаты.
Рассказчик с молодым соседом Ардалионом Михайлычем, недавно вступившим во владение имением, доставшимся от тётки, поехал охотиться в «мелоча» (молодые рощи). Сосед взял с собой десятского Архипа, толстого невысокого мужика, и недавно нанятого управителя, молодого человека лет девятнадцати.
Охотники не нашли ни одного выводка и отправились в лес. Этот лес рассказчик помнил с детства, потому что гулял там с гувернёром-французом. Лес, состоящий из 200-300 дубов и ясеней, поражал воображение ребёнка зеленью, тишиной, запахом, свежестью, но он вымерз бесснежной зимой 40-го года. Мёртвые деревья Ардалион Михалыч велел срубить только сейчас, когда они вдесятеро потеряли в цене, потому что тётушка их не продавала. Близко от места рубки помещики встретили мужика, который бежал за лекарем, потому что подрядчику Максиму неудачно упавший ясень верхними сучьями переломал руки и ноги.
Когда помещики нашли Максима, он умирал, смотрел широко раскрытыми глазами, как будто с удивлением. Максим сказал, что это Бог наказал его за то, что он заставил мужиков работать в воскресенье, велел деньги и купленную вчера лошадь отдать жене, раздать долги. Максим умер в тот момент, когда его попытались отвезти в больницу.
Рассказчик задумался о том, как удивительно умирает русский мужик. Он вспоминает, как у другого его соседа обгорел в деревне мужик, которого из овина вытащил заезжий мещанин. Мужик лежал при смерти, весь в ранах. Он ничего не просил, кроме квасу, причастился и ждал смерти. В избе стояла гробовая тишина, тягостно было там находиться, а вот в сенях шумели как ни в чём не бывало.
Рассказчик вспоминает, как однажды зашёл в селе Красногорье в больницу, устроенную помещицей из господского флигеля. Приятель рассказчика, тоже страстный охотник, фельдшер Капитон, на свои деньги купил шесть кроватей. Сумасшедший резчик Павел и сухорукая кухарка готовили травы и укрощали горячечных больных.
Во время визита рассказчика во двор въехала телега лыбовшинского мельника Василия Дмитрича, который дней десять тому надорвался, снимая с телеги жернова. Фельдшер определил у него грыжу и воспаление, не ручался за успех лечения и велел мельнику остаться в больнице. Но мельник решил, что «умирать так дома умирать», уехал домой «распорядиться», по дороге раскланиваясь со встречными, а через 4 дня умер.
Рассказчик снова повторяет, что русские люди умирают удивительно. Он вспоминает своего студенческого товарища Авенира Сорокоумова, больного чахоткой, который не окончил университета, не отличался умом, памятью, прилежанием, жил он у помещика Гура Крупяникова, учил его детей, Зёзю и Фофу. У Сорокоумова была кроткая улыбка и восторженный взгляд, младенческая чистая душа, слабый ласковый голос.
Авениру нелегко жилось в деревне, крестьяне относились к нему грубо, помещики – с пренебрежением. Он был одинок, несвободен и тяжело болен.
Рассказчик приехал к Авениру, когда тот уже почти не мог ходить. Авенир декламировал Кольцова, вспоминал студенческое время. Он знал, что умирает, но не сокрушался. Ему было «всё равно, где умереть».
Через десять дней после отъезда рассказчик получил письмо от Крупяникова, в котором помещик извещал, что четвёртого дня Сорокоумов скончался в совершенной памяти и «не изъявляя никаких знаков сожаления».
Последний пример удивительной смерти – кончина старушки помещицы, которая во время отходной молитвы стала умирать, но отказалась целовать крест раньше времени. Старушка подготовила под подушкой целковый, которым хотела заплатить за отходную молитву священнику.
- «Смерть», анализ рассказа Тургенева
- «Отцы и дети», краткое содержание по главам романа Тургенева
- «Отцы и дети», анализ романа Ивана Сергеевича Тургенева
- «Первая любовь», краткое содержание по главам повести Тургенева
Тема смерти звучит в большинстве прозаических произведений замечательного русского писателя Ивана Тургенева , в том числе и в рассказе «Смерть». В нем писатель выступает в роли наблюдателя и повествователя, реалистично описывающего предсмертное состояние героев и сам момент смерти.
При вырубке дубового и ясеневого леса погибает подрядчик Максим, от чахотки умирает учитель Сорокоумов, уходит в мир иной старушка-помещица, мельник, страдающий грыжей, покидает больницу, осознав всю безнадежность своего положения.
Представители разных социальных слоев перед лицом смерти ведут себя спокойно и достойно, просят прощения у окружающих, дают распоряжения по устройству дел. Последние слова и последние действия умирающих исполнены заботой о своих близких.
В результате своих наблюдений за таким таинственным явлением, как смерть, Тургенев делает вывод о том, как же удивительно умеют умирают русские люди.
Так же достойно, как его литературные герои, встретил смерть и сам Иван Сергеевич, хотя рак позвоночника причинял ему невыносимые страдания. Это печальное событие произошло во Франции в 1883 году. Перед смертью великий писатель почему-то отказался причаститься.
Картинка или рисунок Смерть
Другие пересказы и отзывы для читательского дневника
- Краткое содержание Детство Тёмы повести Гарина-Михайловского
Главный герой повести Тема подружится с одноклассником Ивановым, который станет для него эталоном во всем. Иванов и Тема станут друзьями «не разлей вода». Но этой дружбе не суждено было продолжаться
- Краткое содержание Абрамов Деревянные кони
У Евгении и Максима особое событие. К ним должна приехать мать Максима – Василиса Мелентьевна. Муж и жена особо и оживленно готовятся к приезду матери. Весь дом стал живым. Евгения весь день бежит то в одном, то в другом направлении.
- Краткое содержание Даешь сердце Шукшина
Алексей Иванович Козулин, тихий, скромный, незаметный человек лет пятидесяти, приехал и устроился на работу ветфельдшером в одном селе. Он спокойно проработал там без каких-либо эксцессов около полугода. Был он одинокий
- Краткое содержание сказки Серая Звездочка Заходера
В рассказе Серая Звёздочка идет речь о том, как перед сном маленький ежонок слушает, как папа ёжик рассказывает ему сказку. В одном прекрасном саду множество красивых растений
- Краткое содержание Ушинский Проказы старухи зимы
В рассказе «Проказы старухи-зимы» К. Ушинский представляет зиму в образе злой старухи, которая с ненавистью относится ко всему живому в природе. Решила она сначала уничтожить птиц. Для начала истребила
"Записки охотника - Смерть"
У меня есть сосед, молодой хозяин и молодой охотник. В одно прекрасное июльское утро заехал я к нему верхом с предложением отправиться вместе на тетеревов. Он согласился. "Только, - говорит, - поедемте по моим мелочам, к Зуше; я кстати посмотрю Чаплыгино; вы знаете, мой дубовый лес? У меня его рубят". - "Поедемте". Он велел оседлать лошадь, надел зеленый сюртучок с бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи головы, вышитый гарусом ягдташ, серебряную флягу, накинул на плечо новенькое французское ружье, не без удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс, подаренную ему кузиной, старой девицей с отличным сердцем, но без волос. Мы отправились. Мой сосед взял с собою десятского Архипа, толстого и приземистого мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно нанятого управителя из остзейских губерний, юношу лет девятнадцати, худого, белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной шеей, г. Готдиба фон-дер-Кока. Мой сосед сам недавно вступил во владение имением. Оно досталось ему в наследство от тетки, статской советницы Кардон-Катаевой, необыкновенно толстой женщины, которая, даже лежа в постеле, продолжительно и жалобно кряхтела. Мы въехали в "мелоча". "Вы меня здесь подождите на полянке", - промолвил Ардалион Михайлыч (мой сосед), обратившись к своим спутникам. Немец поклонился, слез с лошади, достал из кармана книжку, кажется, роман Иоганны Шопенгауэр, и присел под кустик; Архип остался на солнце и в течение часа не шевельнулся. Мы покружили по кустам и не нашли ни одного выводка. Ардалион Михайлыч объявил, что он намерен отправиться в лес. Мне самому в тот день что-то не верилось в успех охоты: я тоже поплелся вслед за ним. Мы вернулись на полянку. Немец заметил страницу, встал, положил кишу в карман и сел, не без труда, на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами и сдвинул наконец с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку. Мы поехали.
Лес Ардалиона Михайлыча с детства был мне знаком. Вместе с моим французским гувернером m-r Desire Fleury, добрейшим человеком (который, впрочем, чуть было навсегда не испортил моего здоровья, заставляя меня по вечерам пить лекарство Леруа), часто хаживал я в Чаплыгино. Весь этот лес состоял из каких-нибудь двух-или трехсот огромных дубов и ясеней. Их статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин; поднимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились над неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно "костыляя"; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши хвост над головой. В траве, около высоких муравейников, под легкой тенью вырезных красивых листьев папоротника, цвели фиалки и ландыши, росли сыроежки, волнянки, грузди, дубовики, красные мухоморы; на лужайках, между широкими кустами, алела земляника... А что за тень в лесу была! В самый жар, в полдень - ночь настоящая: тишина, запах, свежесть... Весело проводил я время в Чаплыгине, и оттого, признаюсь, не без грустного чувства въехал я теперь в слишком знакомый мне лес. Губительная, бесснежная зима 40-го года не пощадила старых моих друзей - дубов и ясеней; засохшие, обнаженные, кое-где покрытые чахоточной зеленью, печально высились они над молодой рощей, которая "сменила их, не заменив" {В 40-м году, при жесточайших морозах, до самого конца декабря не выпало снегу; зеленя все вымерзли, и много прекрасных дубовых лесов погубила эта безжалостная зима. Заменить их трудно: производительная сила земли видимо скудеет; на "заказанных" (с образами обойденных) пустырях, вместо прежних благородных деревьев, сами собою вырастают березы да осины; а иначе разводить рощи у нас не умеют. }. Иные, еще обросшие листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой, хотя не обильной, не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья; с иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле. Кто бы мог это предвидеть - тени, в Чаплыгине тени нигде нельзя было найти! Что, думал я, глядя на умирающие деревья: чай, стыдно и горько вам?.. Вспомнился мне Кольцов:
Где ж девалася
Речь высокая,
Сила гордая,
Доблесть царская?
Где ж теперь твоя
Мочь зеленая?..
Как же это, Ардалион Михайлыч, - начал я, - отчего ж эти деревья на другой же год не срубили? Ведь за них теперь против прежнего десятой доли не дадут.
Он только плечами пожал.
Спросили бы тетушку, - а купцы приходили, деньги приносили, приставали.
Mein Gott! Mein Gott! - восклицал на каждом шагу фон-дер-Кок. - Што са шалость! што са шалость!
Какая шалость? - с улыбкой заметил мой сосед.
То ист как шалко, я спасать хотеллл. (Известно, что все немцы, одолевшие наконец нашу букву "люди", удивительно на нее напирают.)
Особенно возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы - и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил. Зато десятский Архип сохранял спокойствие невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал.
Мы пробирались на место рубки, как вдруг, вслед за шумом упавшего дерева, раздался крик и говор, и через несколько мгновений нам навстречу из чащи выскочил молодой мужик, бледный и растрепанный.
Что такое? куда ты бежишь? - спросил его Ардалион Михайлыч.
Он тотчас остановился.
Ах батюшка, Ардалион Михайлыч, беда! Что такое?
Максима, батюшка, деревом пришибло.
Каким это образом?.. Подрядчика Максима?
Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит... Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы кричим ему: беги, беги, беги... Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги... заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, - Господь его знает... Разве сердцевина гнила была.
Ну, и убило Максима?
Убило, батюшка.
До смерти?
Нет, батюшка, еще жив, - да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за Селиверстычем бежал, за лекарем.
Ардалион Михайлыч приказал десятскому скакать в деревню за Селиверстычем, а сам крупной рысью поехал вперед на осечки... Я за ним.
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы... Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
Мы нагнулись к нему. Он узнал Ардалиона Михайлыча.
Батюшка, - заговорил он едва внятно, - за попом... послать... прикажите... Господь... меня наказал... ноги, руки, все перебито... сегодня... воскресенье... а я... а я... вот... ребят-то не распустил.
Он помолчал. Дыханье ему спирало.
Да деньги мои... жене... жене дайте... за вычетом... вот Онисим знает... кому я... что должен...
Мы за лекарем послали, Максим, - заговорил мой сосед, - может быть, ты еще и не умрешь.
Он раскрыл было глаза и с усилием поднял брови и веки.
Нет, умру. Вот... вот подступает, вот она, вот... Простите мне, ребята, коли в чем...
Бог тебя простит, Максим Андреич, - глухо заговорили мужики в один голос и шапки сняли, - прости ты нас.
Он вдруг отчаянно потряс головой, тоскливо выпятил грудь и опустился опять.
Нельзя же ему, однако, тут умирать, - воскликнул Ардалион Михайлыч, - ребята, давайте-ка вон с телеги рогожку, снесемте его в больницу.
Человека два бросились к телеге.
Я у Ефима... сычовского... - залепетал умирающий, - лошадь вчера купил... задаток дал... так лошадь-то моя... жене ее... тоже...
Стали его класть на рогожу... Он затрепетал весь, как застреленная птица, выпрямился.
Умер, - пробормотали мужики.
Мы молча сели на лошадей и отъехали.
Смерть бедного Максима заставила меня призадуматься. Удивительно умирает русский мужик! Состоянье его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто.
Несколько лет тому назад у другого моего соседа в деревне мужик в овине обгорел. (Он так бы и остался в овине, да заезжий мещанин его полуживого вытащил: окунулся в кадку с водой, да с разбега и вышиб дверь под пылавшим навесом.) Я зашел к нему в избу. Темно в избе, душно, дымно. Спрашиваю: где больной? "А вон, батюшка, на лежанке", - отвечает мне нараспев подгорюнившаяся баба. Подхожу - лежит мужик, тулупом покрылся, дышит тяжко. "Что, как ты себя чувствуешь?" Завозился больной на печи, подняться хочет, а весь в ранах, при смерти. "Лежи, лежи, лежи... Ну, что? как?" - "Вестимо, плохо", - говорит. "Больно тебе?" Молчит. "Не нужно ли чего?" Молчит. "Не прислать ли тебе чаю, что ли?" - "Не надо". Я отошел от него, присел на лавку. Сижу четверть часа, сижу полчаса - гробовое молчание в избе. В углу, за столом под образами, прячется девочка лет пяти, хлеб ест. Мать изредка грозится на нее. В сенях ходят, стучат, разговаривают: братнина жена капусту рубит. "А, Аксинья!" - проговорил наконец больной. "Чего?" - "Квасу дай". Подала ему Аксинья квасу. Опять молчанье. Спрашиваю шепотом: "Причастили его?" - "Причастили". Ну, стало быть, и все в порядке: ждет смерти, да и только. Я не вытерпел и вышел...
А то, помнится, завернул я однажды в больницу села Красногорья, к знакомому мне фельдшеру Капитану, страстному охотнику.
Больница эта состояла из бывшего господского флигеля; устроила ее сама помещица, то есть велела прибить над дверью голубую доску с надписью белыми буквами: "Красногорская больница", и сама вручила Капитону красивый альбом для записывания имен больных. На первом листке этого альбома один из лизоблюдов и прислужников благодетельной помещицы начертал следующие стишки:
Dans ces beaux lieux, ou regne l"allegresse,
Ce temple fut ouvert par la Beaute;
De vos seigneurs admirez la tendresse,
Bons habitants de Krasnogorie!* -
* В прекрасных местах, где царствует веселье,
Сама красота воздвигла этот храм;
Восхищаясь щедростью ваших господ,
Добрые обитатели Красногорья!
а другой господин внизу приписал:
Et moi aussi J"aime ia nature!
Jean Kobyliatnikoff"*.
* И я тоже люблю природу!
Иван Кобылятников
Фельдшер купил на свои деньги шесть кроватей и пустился, благословясь, лечить народ Божий. Кроме его, при больнице состояло два человека: подверженный сумасшествию резчик Павел и сухорукая баба Меликитриса, занимавшая должность кухарки. Они оба приготовляли лекарства, сушили и настаивали травы; они же укрощали горячечных больных. Сумасшедший резчик был на вид угрюм и скуп на слова; по ночам пел песню "о прекрасной Венере" и к каждому проезжему подходил с просьбой позволить ему жениться на какой-то девке Маланье, давно уже умершей. Сухорукая баба била его и заставляла стеречь индюшек. Вот, сижу я однажды у фельдшера Капитона. Начали мы было разговаривать о последней нашей охоте, как вдруг на двор въехала телега, запряженная необыкновенно толстой сивой лошадью, какие бывают только у мельников. В телеге сидел плотный мужик в новом армяке, с разноцветной бородой. "А, Василий Дмитрич, - закричал из окна Капитон, - милости просим... Лыбовшинский мельник", - шепнул он мне. Мужик, покряхтывая, слез с телеги, вошел в фельдшерову комнату, поискал глазами образа и перекрестился. "Ну что, Василий Дмитрич, что новенького?.. Да вы, должно быть, нездоровы: лицо у вас нехорошо". - "Да, Капитан Тимофеич, неладно что-то". - "Что с вами?" - "Да вот что, Капитон Тимофеич. Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось что... да вот с тех пор все и нездоровится. Сегодня даже больно неладно". - "Гм, - промолвил Капитон и понюхал табаку, - значит, грыжа. А давно с вами это приключилось?" - "Да десятый денек пошел". - "Десятый? (Фельдшер потянул в себя сквозь зубы воздух и головой покачал.) Позволь-ка себя пощупать. Ну, Василий Дмитрич, - проговорил он наконец, - жаль мне тебя, сердечного, а ведь дело-то твое неладно; ты болен не на шутку; оставайся-ка здесь у меня; я с своей стороны все старание приложу, а впрочем, ни за что не ручаюсь". - "Будто так худо?" - пробормотал изумленный мельник. "Да, Василий Дмитрич, худо; пришли бы вы ко мне деньками двумя пораньше - и ничего бы, как рукой бы снял; а теперь у вас воспаление, вон что; того и гляди, антонов огонь сделается". - "Да быть не может, Капитон Тимофеич". - "Уж я вам говорю". - "Да как же это! (Фельдшер плечами пожал.) И умирать мне из-за этакой дряни?" - "Этого я не говорю... а только оставайтесь здесь". Мужик подумал, подумал, посмотрел на пол, потом на нас взглянул, почесал в затылке да за шапку. "Куда же вы, Василий Дмитрич?" - "Куда? вестимо куда - домой, коли так плохо. Распорядиться следует, коли так". - "Да вы себе беды наделаете, Василий Дмитрич, помилуйте; я и так удивляюсь, как вы доехали? останьтесь".
- "Нет, брат Капитон Тимофеич, уж умирать, так дома умирать; а то что ж я здесь умру, - у меня дома и Господь знает что приключится". - "Еще неизвестно, Василий Дмитрич, как дело-то пойдет... Конечно, опасно, очень опасно, спору нет... да оттого-то и следует вам остаться". (Мужик головой покачал.) "Нет, Капитон Тимофеич, не останусь... а лекарствицо разве пропишите". - "Лекарство одно не поможет". - "Не останусь, говорят", - "Ну, как хочешь... чур, потом не пенять!"
Фельдшер вырвал страничку из альбома и, прописав рецепт, посоветовал, что еще делать. Мужик взял бумажку, дал Капитону полтинник, вышел из комнаты и сел на телегу. "Ну, прощайте, Капитон Тимофеич, не поминайте лихом да сироток не забывайте, коли что..." - "Эй, останься, Василий!" Мужик только головой тряхнул, ударил вожжой по лошади и съехал со двора. Я вышел на улицу и поглядел ему вслед. Дорога была грязная и ухабистая; мельник ехал осторожно, не торопясь, ловко правил лошадью и со встречными раскланивался... На четвертый день он умер.
Вообще удивительно умирают русские люди. Много покойников приходит мне теперь на память. Вспоминаю я тебя, старинный мой приятель, недоучившийся студент Авенир Сорокоумов, прекрасный, благороднейший человек! Вижу снова твое чахоточное зеленоватое лицо, твои жидкие русые волосики, твою кроткую улыбку, твой восторженный взгляд, твои длинные члены; слышу твой слабый, ласковый голос. Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его детей Фофу и Зезю русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда, отделавшись наконец от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты! Как нравились тебе тогда всякие стихи и всякие повести, как легко навертывались слезы на твои глаза, с каким удовольствием ты смеялся, какою искреннею любовью к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя младенчески чистая душа! Должно сказать правду: не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах - молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища? У Авенира... Кто слепо веровал в высокое призвание друзей своих, кто превозносил их с гордостью, защищал их с ожесточением? Кто не знал ни зависти, ни самолюбия, кто бескорыстно жертвовал собою, кто охотно подчинялся людям, не стоившим развязать ремень от сапог его?.. Все ты, все ты, наш добрый Авенир! Помню: с сокрушенным сердцем расставался ты с товарищами, уезжая на "кондицию"; злые предчувствия тебя мучили... И точно: в Деревне плохо тебе пришлось; в деревне тебе некого было благоговейно выслушивать, некому удивляться, некого любить... И степняки, и образованные помещики обходились с тобою как с учителем одни - грубо, другие - небрежно. Притом же ты и фигурой не брал; робел, краснел, потел, заикался... Даже здоровья твоего не поправил сельский воздух: истаял ты, как свечка, бедняк! Правда: комнатка твоя выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на стол, на чернильницу, на книги свои легкие цветки; на стене висела голубая шелковая подушечка для часов, подаренная тебе в прощальный час добренькой чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями и синими глазками; иногда заезжал к тебе старый друг из Москвы и приводил тебя в восторг чужими или даже своими стихами: но одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные осени и зимы, но болезнь неотступная... Бедный, бедный Авенир!
Я посетил Сорокоумова незадолго до его смерти. Он уже почти ходить не мог. Помещик Гур Крупяников не выгонял его из дому, но жалованье перестал ему выдавать и другого учителя нанял Зезе... Фофу отдали в кадетский корпус. Авенир сидел возле окна в старых вольтеровских креслах. Погода была чудная. Светлое осеннее небо весело синело над темно-бурою грядой обнаженных лип; кое-где шевелились и лепетали на них последние, ярко-золотые листья. Прохваченная морозом земля потела и оттаивала на солнце; его косые румяные лучи били вскользь по бледной траве; в воздухе чудился легкий треск; ясно и внятно звучали в саду голоса работников. На Авенире был ветхий бухарский халат; зеленый шейный платок бросал мертвенный оттенок на его страшно исхудавшее лицо. Он весьма мне обрадовался, протянул руку, заговорил и закашлялся. Я дал ему успокоиться, подсел к нему... На коленях у Авенира лежала тетрадка стихотворений Кольцова, тщательно переписанных; он с улыбкой постучал по ней рукой. "Вот поэт", - пролепетал он, с усилием сдерживая кашель, и пустился было декламировать едва слышным голосом:
Аль у сокола
Крылья связаны?
Аль пути ему
Все заказаны?
Я остановил его: лекарь запретил ему разговаривать. Я знал, чем ему угодить. Сорокоумов никогда, как говорится, не "следил" за наукой, но любопытствовал знать, что, дескать, до чего дошли теперь великие умы? Бывало, поймает товарища где-нибудь в углу и начнет его расспрашивать: слушает, удивляется, верит ему на слово и уж так потом за ним и повторяет. Особенно немецкая философия его сильно занимала. Я начал толковать ему о Гегеле (дела давно минувших дней, как видите). Авенир качал утвердительно головой, поднимал брови, улыбался, шептал: "Понимаю, понимаю!.. а! хорошо, хорошо!.." Детская любознательность умирающего, бесприютного и заброшенного бедняка, признаюсь, до слез меня трогала. Должно заметить, что Авенир, в противность всем чахоточным, нисколько не обманывал себя насчет своей болезни... и что ж? - он не вздыхал, не сокрушался, даже ни разу не намекнул на свое положение...
Собравшись с силами, заговорил он о Москве, о товарищах, о Пушкине, о театре, о русской литературе; вспоминал наши пирушки, жаркие прения нашего кружка, с сожалением произнес имена двух-трех умерших приятелей...
Помнишь Дашу? - прибавил он наконец, - вот золотая была душа! вот было сердце! И как она меня любила!.. Что с ней теперь? Чай, иссохла, исчахла, бедняжка?
Я не посмел разочаровать больного - и в самом деле, зачем ему было знать, что Даша его теперь поперек себя толще, водится с купцами - братьями Кондачковыми, белится и румянится, пищит и бранится.
Однако, подумал я, глядя на его изнеможенное лицо, нельзя ли его вытащить отсюда? Может быть, еще есть возможность его вылечить... Но Авенир не дал мне докончить мое предложение.
Нет, брат, спасибо, - промолвил он, - все равно где умереть. Я ведь до зимы не доживу... К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние...
Злые, что ли? - подхватил я.
Нет, не злые: деревяшки какие-то. А впрочем, я не могу на них пожаловаться. Соседи есть: у помещика Касаткина дочь, образованная, любезная, добрейшая девица... не гордая...
Сорокоумов опять раскашлялся.
Все бы ничего, - продолжал он, отдохнувши, - кабы трубочку выкурить позволили... А уж я так не умру, выкурю трубочку! - прибавил он, лукаво подмигнув глазом. - Слава Богу, пожил довольно; с хорошими людьми знался...
Да ты бы хоть к родным написал, - перебил я его.
Что к родным писать? Помочь - они мне не помогут; умру - узнают. Да что об этом говорить... Расскажи-ка мне лучше, что ты за границей видел?
Я начал рассказывать. Он так и впился в меня. К вечеру я уехал, а дней через десять получил следующее письмо от г. Крупяникова:
"Сим честь имею известить вас, милостивый государь мой, что приятель ваш, у меня в доме проживавший студент, г. Авенир Сорокоумов, четвертого дня в два часа пополудни скончался и сегодня на мой счет в приходской моей церкви похоронен. Просил он меня переслать к вам приложенные при сем книги и тетради. Денег у него оказалось 22 рубля с полтиной, которые, вместе с прочими его вещами, доставятся по принадлежности родственникам. Скончался ваш друг в совершенной памяти и, можно сказать, с таковою же бесчувственностию, не изъявляя никаких знаков сожаления, даже когда мы целым семейством с ним прощались. Супруга моя Клеопатра Александровна вам кланяется. Смерть вашего приятеля не могла не подействовать на ее нервы; что же до меня касается, то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть
Вашим покорнейшим слугою.
Г. Крупяников".
Много других еще примеров в голову приходит, - да всего не перескажешь. Ограничусь одним.
Старушка помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. "Куда спешишь, батюшка, - проговорила она коснеющим языком, - успеешь..." Она приложилась, засунула было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную...
Да, удивительно умирают русские люди!
Иван Тургенев - Записки охотника - Смерть , читать текст
См. также Тургенев Иван - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :
Записки охотника - Стучит!
- Что я вам доложу, - промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, - а я т...
Записки охотника - Татьяна Борисовна и ее племянник
Дайте мне руку, любезный читатель, и поедемте вместе со мной. Погода...
У меня есть сосед, молодой хозяин и молодой охотник. В одно прекрасное июльское утро заехал я к нему верхом с предложением отправиться вместе на тетеревов. Он согласился. «Только, – говорит, – поедемте по моим мелочам, к Зуше; я кстати посмотрю Чаплыгино; вы знаете, мой дубовый лес? У меня его рубят». – «Поедемте». Он велел оседлать лошадь, надел зеленый сюртучок с бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи головы, вышитый гарусом ягдташ, серебряную флягу, накинул на плечо новенькое французское ружье, не без удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс, подаренную ему кузиной, старой девицей с отличным сердцем, но без волос. Мы отправились. Мой сосед взял с собою десятского Архипа, толстого и приземистого мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно нанятого управителя из остзейских губерний, юношу лет девятнадцати, худого, белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной шеей, г. Готдиба фон-дер-Кока. Мой сосед сам недавно вступил во владение имением. Оно досталось ему в наследство от тетки, статской советницы Кардон-Катаевой, необыкновенно толстой женщины, которая, даже лежа в постеле, продолжительно и жалобно кряхтела. Мы въехали в «мелоча». «Вы меня здесь подождите на полянке», – промолвил Ардалион Михайлыч (мой сосед), обратившись к своим спутникам. Немец поклонился, слез с лошади, достал из кармана книжку, кажется, роман Иоганны Шопенгауэр, и присел под кустик; Архип остался на солнце и в течение часа не шевельнулся. Мы покружили по кустам и не нашли ни одного выводка. Ардалион Михайлыч объявил, что он намерен отправиться в лес. Мне самому в тот день что-то не верилось в успех охоты: я тоже поплелся вслед за ним. Мы вернулись на полянку. Немец заметил страницу, встал, положил книгу в карман и сел, не без труда, на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами и сдвинул наконец с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку. Мы поехали.
Лес Ардалиона Михайлыча с детства был мне знаком. Вместе с моим французским гувернером m-r Desire Fleury, добрейшим человеком (который, впрочем, чуть было навсегда не испортил моего здоровья, заставляя меня по вечерам пить лекарство Леруа), часто хаживал я в Чаплыгино. Весь этот лес состоял из каких-нибудь двух– или трехсот огромных дубов и ясеней. Их статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин; поднимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились над неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно «костыляя»; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши хвост над головой. В траве, около высоких муравейников, под легкой тенью вырезных красивых листьев папоротника, цвели фиалки и ландыши, росли сыроежки, волнянки, грузди, дубовики, красные мухоморы; на лужайках, между широкими кустами, алела земляника… А что за тень в лесу была! В самый жар, в полдень – ночь настоящая: тишина, запах, свежесть… Весело проводил я время в Чаплыгине, и оттого, признаюсь, не без грустного чувства въехал я теперь в слишком знакомый мне лес. Губительная, бесснежная зима 40-го года не пощадила старых моих друзей – дубов и ясеней; засохшие, обнаженные, кое-где покрытые чахоточной зеленью, печально высились они над молодой рощей, которая «сменила их, не заменив». Иные, еще обросшие листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой, хотя не обильной, не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья; с иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле. Кто бы мог это предвидеть – тени, в Чаплыгине тени нигде нельзя было найти! Что, думал я, глядя на умирающие деревья: чай, стыдно и горько вам?.. Вспомнился мне Кольцов:
Где ж девалася
Речь высокая,
Сила гордая,
Доблесть царская?
Где ж теперь твоя
Мочь зеленая?..
– Как же это, Ардалион Михайлыч, – начал я, – отчего ж эти деревья на другой же год не срубили? Ведь за них теперь против прежнего десятой доли не дадут.
Он только плечами пожал.
– Спросили бы тетушку, – а купцы приходили, деньги приносили, приставали.
– Mein Gott! Mein Gott! – восклицал на каждом шагу фон-дер-Кок. – Што са шалость! што са шалость!
– Какая шалость? – с улыбкой заметил мой сосед.
– То ист как шалко, я спасать хотеллл. (Известно, что все немцы, одолевшие наконец нашу букву «люди», удивительно на нее напирают.)
Особенно возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы – и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил. Зато десятский Архип сохранял спокойствие невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал.
Мы пробирались на место рубки, как вдруг, вслед за шумом упавшего дерева, раздался крик и говор, и через несколько мгновений нам навстречу из чащи выскочил молодой мужик, бледный и растрепанный.
– Что такое? куда ты бежишь? – спросил его Ардалион Михайлыч.
Он тотчас остановился.
– Ах батюшка, Ардалион Михайлыч, беда! Что такое?
– Максима, батюшка, деревом пришибло.
– Каким это образом?.. Подрядчика Максима?
– Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы кричим ему: беги, беги, беги… Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги… заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, – Господь его знает… Разве сердцевина гнила была.
– Ну, и убило Максима?
– Убило, батюшка.
– До смерти?
– Нет, батюшка, еще жив, – да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за Селиверстычем бежал, за лекарем.
Ардалион Михайлыч приказал десятскому скакать в деревню за Селиверстычем, а сам крупной рысью поехал вперед на осечки… Я за ним.
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
Мы нагнулись к нему. Он узнал Ардалиона Михайлыча.
– Батюшка, – заговорил он едва внятно, – за попом… послать… прикажите… Господь… меня наказал… ноги, руки, все перебито… сегодня… воскресенье… а я… а я… вот… ребят-то не распустил.
Он помолчал. Дыханье ему спирало.
– Да деньги мои… жене… жене дайте… за вычетом… вот Онисим знает… кому я… что должен…
– Мы за лекарем послали, Максим, – заговорил мой сосед, – может быть, ты еще и не умрешь.
Он раскрыл было глаза и с усилием поднял брови и веки.
– Нет, умру. Вот… вот подступает, вот она, вот… Простите мне, ребята, коли в чем…
– Бог тебя простит, Максим Андреич, – глухо заговорили мужики в один голос и шапки сняли, – прости ты нас.
Он вдруг отчаянно потряс головой, тоскливо выпятил грудь и опустился опять.
– Нельзя же ему, однако, тут умирать, – воскликнул Ардалион Михайлыч, – ребята, давайте-ка вон с телеги рогожку, снесемте его в больницу.
Человека два бросились к телеге.
– Я у Ефима… сычовского… – залепетал умирающий, – лошадь вчера купил… задаток дал… так лошадь-то моя… жене ее… тоже…
Стали его класть на рогожу… Он затрепетал весь, как застреленная птица, выпрямился.
– Умер, – пробормотали мужики.
Мы молча сели на лошадей и отъехали.
Смерть бедного Максима заставила меня призадуматься. Удивительно умирает русский мужик! Состоянье его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто.
Несколько лет тому назад у другого моего соседа в деревне мужик в овине обгорел. (Он так бы и остался в овине, да заезжий мещанин его полуживого вытащил: окунулся в кадку с водой, да с разбега и вышиб дверь под пылавшим навесом.) Я зашел к нему в избу. Темно в избе, душно, дымно. Спрашиваю: где больной? «А вон, батюшка, на лежанке», – отвечает мне нараспев подгорюнившаяся баба. Подхожу – лежит мужик, тулупом покрылся, дышит тяжко. «Что, как ты себя чувствуешь?» Завозился больной на печи, подняться хочет, а весь в ранах, при смерти. «Лежи, лежи, лежи… Ну, что? как?» – «Вестимо, плохо», – говорит. «Больно тебе?» Молчит. «Не нужно ли чего?» Молчит. «Не прислать ли тебе чаю, что ли?» – «Не надо». Я отошел от него, присел на лавку. Сижу четверть часа, сижу полчаса – гробовое молчание в избе. В углу, за столом под образами, прячется девочка лет пяти, хлеб ест. Мать изредка грозится на нее. В сенях ходят, стучат, разговаривают: братнина жена капусту рубит. «А, Аксинья!» – проговорил наконец больной. «Чего?» – «Квасу дай». Подала ему Аксинья квасу. Опять молчанье. Спрашиваю шепотом: «Причастили его?» – «Причастили». Ну, стало быть, и все в порядке: ждет смерти, да и только. Я не вытерпел и вышел…
А то, помнится, завернул я однажды в больницу села Красногорья, к знакомому мне фельдшеру Капитону, страстному охотнику.
Больница эта состояла из бывшего господского флигеля; устроила ее сама помещица, то есть велела прибить над дверью голубую доску с надписью белыми буквами: «Красногорская больница», и сама вручила Капитону красивый альбом для записывания имен больных. На первом листке этого альбома один из лизоблюдов и прислужников благодетельной помещицы начертал следующие стишки:
Dans ces beaux lieux, ou regne l"allegresse,
Ce temple fut ouvert par la Beaute;
De vos seigneurs admirez la tendresse,
Bons habitants de Krasnogorie! –
а другой господин внизу приписал:
Et moi aussi J"aime la nature!
Jean Kobyliatnikoff".
Фельдшер купил на свои деньги шесть кроватей и пустился, благословясь, лечить народ Божий. Кроме его, при больнице состояло два человека: подверженный сумасшествию резчик Павел и сухорукая баба Меликитриса, занимавшая должность кухарки. Они оба приготовляли лекарства, сушили и настаивали травы; они же укрощали горячечных больных. Сумасшедший резчик был на вид угрюм и скуп на слова; по ночам пел песню «о прекрасной Венере» и к каждому проезжему подходил с просьбой позволить ему жениться на какой-то девке Маланье, давно уже умершей. Сухорукая баба била его и заставляла стеречь индюшек. Вот, сижу я однажды у фельдшера Капитона. Начали мы было разговаривать о последней нашей охоте, как вдруг на двор въехала телега, запряженная необыкновенно толстой сивой лошадью, какие бывают только у мельников. В телеге сидел плотный мужик в новом армяке, с разноцветной бородой. «А, Василий Дмитрич, – закричал из окна Капитон, – милости просим… Лыбовшинский мельник», – шепнул он мне. Мужик, покряхтывая, слез с телеги, вошел в фельдшерову комнату, поискал глазами образа и перекрестился. «Ну что, Василий Дмитрич, что новенького?.. Да вы, должно быть, нездоровы: лицо у вас нехорошо». – «Да, Капитон Тимофеич, неладно что-то». – «Что с вами?» – «Да вот что, Капитон Тимофеич. Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось что… да вот с тех пор все и нездоровится. Сегодня даже больно неладно». – «Гм, – промолвил Капитон и понюхал табаку, – значит, грыжа. А давно с вами это приключилось?» – «Да десятый денек пошел». – «Десятый? (Фельдшер потянул в себя сквозь зубы воздух и головой покачал.) Позволь-ка себя пощупать. Ну, Василий Дмитрич, – проговорил он наконец, – жаль мне тебя, сердечного, а ведь дело-то твое неладно; ты болен не на шутку; оставайся-ка здесь у меня; я с своей стороны все старание приложу, а впрочем, ни за что не ручаюсь». – «Будто так худо?» – пробормотал изумленный мельник. «Да, Василий Дмитрич, худо; пришли бы вы ко мне деньками двумя пораньше – и ничего бы, как рукой бы снял; а теперь у вас воспаление, вон что; того и гляди, антонов огонь сделается». – «Да быть не может, Капитон Тимофеич». – «Уж я вам говорю». – «Да как же это! (Фельдшер плечами пожал.) И умирать мне из-за этакой дряни?» – «Этого я не говорю… а только оставайтесь здесь». Мужик подумал, подумал, посмотрел на пол, потом на нас взглянул, почесал в затылке да за шапку. «Куда же вы, Василий Дмитрич?» – «Куда? вестимо куда – домой, коли так плохо. Распорядиться следует, коли так». – «Да вы себе беды наделаете, Василий Дмитрич, помилуйте; я и так удивляюсь, как вы доехали? останьтесь». – «Нет, брат Капитон Тимофеич, уж умирать, так дома умирать; а то что ж я здесь умру, – у меня дома и Господь знает что приключится». – «Еще неизвестно, Василий Дмитрич, как дело-то пойдет… Конечно, опасно, очень опасно, спору нет… да оттого-то и следует вам остаться». (Мужик головой покачал.) «Нет, Капитон Тимофеич, не останусь… а лекарствицо разве пропишите». – «Лекарство одно не поможет». – «Не останусь, говорит», – «Ну, как хочешь… чур, потом не пенять!»
Фельдшер вырвал страничку из альбома и, прописав рецепт, посоветовал, что еще делать. Мужик взял бумажку, дал Капитону полтинник, вышел из комнаты и сел на телегу. «Ну, прощайте, Капитон Тимофеич, не поминайте лихом да сироток не забывайте, коли что…» – «Эй, останься, Василий!» Мужик только головой тряхнул, ударил вожжой по лошади и съехал со двора. Я вышел на улицу и поглядел ему вслед. Дорога была грязная и ухабистая; мельник ехал осторожно, не торопясь, ловко правил лошадью и со встречными раскланивался… На четвертый день он умер.
Вообще удивительно умирают русские люди. Много покойников приходит мне теперь на память. Вспоминаю я тебя, старинный мой приятель, недоучившийся студент Авенир Сорокоумов, прекрасный, благороднейший человек! Вижу снова твое чахоточное зеленоватое лицо, твои жидкие русые волосики, твою кроткую улыбку, твой восторженный взгляд, твои длинные члены; слышу твой слабый, ласковый голос. Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его детей Фофу и Зезю русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда, отделавшись наконец от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты! Как нравились тебе тогда всякие стихи и всякие повести, как легко навертывались слезы на твои глаза, с каким удовольствием ты смеялся, какою искреннею любовью к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя младенчески чистая душа! Должно сказать правду: не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах – молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища? У Авенира… Кто слепо веровал в высокое призвание друзей своих, кто превозносил их с гордостью, защищал их с ожесточением? Кто не знал ни зависти, ни самолюбия, кто бескорыстно жертвовал собою, кто охотно подчинялся людям, не стоившим развязать ремень от сапог его?.. Все ты, все ты, наш добрый Авенир! Помню: с сокрушенным сердцем расставался ты с товарищами, уезжая на «кондицию»; злые предчувствия тебя мучили… И точно: в деревне плохо тебе пришлось; в деревне тебе некого было благоговейно выслушивать, некому удивляться, некого любить… И степняки, и образованные помещики обходились с тобою как с учителем одни – грубо, другие – небрежно. Притом же ты и фигурой не брал; робел, краснел, потел, заикался… Даже здоровья твоего не поправил сельский воздух: истаял ты, как свечка, бедняк! Правда: комнатка твоя выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на стол, на чернильницу, на книги свои легкие цветки; на стене висела голубая шелковая подушечка для часов, подаренная тебе в прощальный час добренькой чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями и синими глазками; иногда заезжал к тебе старый друг из Москвы и приводил тебя в восторг чужими или даже своими стихами: но одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные осени и зимы, но болезнь неотступная… Бедный, бедный Авенир!
Я посетил Сорокоумова незадолго до его смерти. Он уже почти ходить не мог. Помещик Гур Крупяников не выгонял его из дому, но жалованье перестал ему выдавать и другого учителя нанял Зезе… Фофу отдали в кадетский корпус. Авенир сидел возле окна в старых вольтеровских креслах. Погода была чудная. Светлое осеннее небо весело синело над темно-бурою грядой обнаженных лип; кое-где шевелились и лепетали на них последние, ярко-золотые листья. Прохваченная морозом земля потела и оттаивала на солнце; его косые румяные лучи били вскользь по бледной траве; в воздухе чудился легкий треск; ясно и внятно звучали в саду голоса работников. На Авенире был ветхий бухарский халат; зеленый шейный платок бросал мертвенный оттенок на его страшно исхудавшее лицо. Он весьма мне обрадовался, протянул руку, заговорил и закашлялся. Я дал ему успокоиться, подсел к нему… На коленях у Авенира лежала тетрадка стихотворений Кольцова, тщательно переписанных; он с улыбкой постучал по ней рукой. «Вот поэт», – пролепетал он, с усилием сдерживая кашель, и пустился было декламировать едва слышным голосом:
Аль у сокола
Крылья связаны?
Аль пути ему
Все заказаны?
Я остановил его: лекарь запретил ему разговаривать. Я знал, чем ему угодить. Сорокоумов никогда, как говорится, не «следил» за наукой, но любопытствовал знать, что, дескать, до чего дошли теперь великие умы? Бывало, поймает товарища где-нибудь в углу и начнет его расспрашивать: слушает, удивляется, верит ему на слово и уж так потом за ним и повторяет. Особенно немецкая философия его сильно занимала. Я начал толковать ему о Гегеле (дела давно минувших дней, как видите). Авенир качал утвердительно головой, поднимал брови, улыбался, шептал: «Понимаю, понимаю!.. а! хорошо, хорошо!..» Детская любознательность умирающего, бесприютного и заброшенного бедняка, признаюсь, до слез меня трогала. Должно заметить, что Авенир, в противность всем чахоточным, нисколько не обманывал себя насчет своей болезни… и что ж? – он не вздыхал, не сокрушался, даже ни разу не намекнул на свое положение…
Собравшись с силами, заговорил он о Москве, о товарищах, о Пушкине, о театре, о русской литературе; вспоминал наши пирушки, жаркие прения нашего кружка, с сожалением произнес имена двух-трех умерших приятелей…
– Помнишь Дашу? – прибавил он наконец, – вот золотая была душа! вот было сердце! И как она меня любила!.. Что с ней теперь? Чай, иссохла, исчахла, бедняжка?
Я не посмел разочаровать больного – и в самом деле, зачем ему было знать, что Даша его теперь поперек себя толще, водится с купцами – братьями Кондачковыми, белится и румянится, пищит и бранится.
Однако, подумал я, глядя на его изнеможенное лицо, нельзя ли его вытащить отсюда? Может быть, еще есть возможность его вылечить… Но Авенир не дал мне докончить мое предложение.
– Нет, брат, спасибо, – промолвил он, – все равно где умереть. Я ведь до зимы не доживу… К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние…
– Злые, что ли? – подхватил я.
– Нет, не злые: деревяшки какие-то. А впрочем, я не могу на них пожаловаться. Соседи есть: у помещика Касаткина дочь, образованная, любезная, добрейшая девица… не гордая…
Сорокоумов опять раскашлялся.
– Все бы ничего, – продолжал он, отдохнувши, – кабы трубочку выкурить позволили… А уж я так не умру, выкурю трубочку! – прибавил он, лукаво подмигнув глазом. – Слава Богу, пожил довольно; с хорошими людьми знался…
– Да ты бы хоть к родным написал, – перебил я его.
– Что к родным писать? Помочь – они мне не помогут; умру – узнают. Да что об этом говорить… Расскажи-ка мне лучше, что ты за границей видел?
Я начал рассказывать. Он так и впился в меня. К вечеру я уехал, а дней через десять получил следующее письмо от г. Крупяникова:
"Сим честь имею известить вас, милостивый государь мой, что приятель ваш, у меня в доме проживавший студент, г. Авенир Сорокоумов, четвертого дня в два часа пополудни скончался и сегодня на мой счет в приходской моей церкви похоронен. Просил он меня переслать к вам приложенные при сем книги и тетради. Денег у него оказалось 22 рубля с полтиной, которые, вместе с прочими его вещами, доставятся по принадлежности родственникам. Скончался ваш друг в совершенной памяти и, можно сказать, с таковою же бесчувственностию, не изъявляя никаких знаков сожаления, даже когда мы целым семейством с ним прощались. Супруга моя Клеопатра Александровна вам кланяется. Смерть вашего приятеля не могла не подействовать на ее нервы; что же до меня касается, то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть
Вашим покорнейшим слугою.
Г. Крупяников".
Много других еще примеров в голову приходит, – да всего не перескажешь. Ограничусь одним.
Старушка помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. «Куда спешишь, батюшка, – проговорила она коснеющим языком, – успеешь…» Она приложилась, засунула было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную…
Да, удивительно умирают русские люди!
- 42.