В целом творчество Н.В. Гоголя развивалось в направлении от романтизма к реализму, однако это развитие не было схематичным: романтические и реалистические тенденции тесно взаимодействовали друг с другом на всех этапах его зрелой писательской деятельности.
Первое опубликованное произведение Гоголя — поэма «Ганц Кюхельгартен» — было написано в духе романтизма и носило явно подражательный характер. Но уже во второй своей книге, сборнике «Вечера на хуторе близ Диканьки», созданном на богатом украинском этнографическом материале, проявилось характерное для Гоголя смешение романтических и реалистических красок. Указанный сборник отразил романтическую мечту писателя о красоте, о простой, естественной и свободной жизни никем не угнетаемого, счастливого, преодолевающего любые препятствия человека. При этом автору удалось избежать идиллически прекраснодушного изображения Украины: в его «Вечерах» предстал беспокойный и конфликтный мир, в котором звучали мотивы отчужденности личности, преступления перед соотечественниками, расторжения человеческих и природных связей.
В следующих двух сборниках повестей, «Миргород» и «Арабески», центр тяжести художественного изображения был перенесен на мелкопоместную и чиновничью среду, на полную мелких забот и неприятностей повседневную жизнь обывателей, на чреватую катастрофами действительность, перед лицом которой терпят поражение возвышенные грезы, героические порывы и идиллические представления. Романтические темы и конфликты были здесь переведены в реалистическую плоскость, что повлекло за собой перестройку всех уровней поэтики. Одним из высших художественных достижений Гоголя этого периода стала повесть «Шинель», в которой получила глубокую художественную и гуманистическую разработку тема «маленького человека», ставшая одной из ведущих в русской литературе.
Новый этап в творческом развитии писателя отметили своим появлением комедии «Ревизор» и «Женитьба», в которых в полную силу проявился его разоблачительно-сатирический талант и новаторские подходы к построению драматического произведения.
Творчество Гоголя имело огромное значение для развития русской литературы. Непосредственные последователи писателя видели в нем основоположника «натуральной школы» , для которой первенствующее значение имели развиваемые им принципы реалистической поэтики, социальной критики, национальных и социальных обобщений, утверждения гуманистических ценностей. Материал с сайта
В целом творчество Н.В. Гоголя развивалось в направлении от романтизма к реализму, однако это развитие не было схематичным: романтические и реалистические тенденции тесно взаимодействовали друг с другом на всех этапах его зрелой писательской деятельности.Первое опубликованное произведение Гоголя — поэма «Ганц Кюхельгартен» — было написано в духе романтизма и носило явно подражательный характер. Но уже во второй своей книге, сборнике «Вечера на хуторе близ Диканьки», созданном на богатом украинском этнографическом материале, проявилось характерное для Гоголя смешение романтических и реалистических красок. Указанный сборник отразил романтическую мечту писателя о красоте, о простой, естественной и свободной жизни никем не угнетаемого, счастливого, преодолевающего любые препятствия человека. При этом автору удалось избежать идиллически прекраснодушного изображения Украины: в его «Вечерах» предстал беспокойный и конфликтный мир, в котором звучали мотивы отчужденности личности, преступления перед соотечественниками, расторжения человеческих и природных связей.В следующих двух сборниках повестей, «Миргород» и «Арабески», центр тяжести художественного изображения был перенесен на мелкопоместную и чиновничью среду, на полную мелких забот и неприятностей повседневную жизнь обывателей, на чреватую катастрофами действительность, перед лицом которой терпят поражение возвышенные грезы, героические порывы и идиллические представления. Романтические темы и конфликты были здесь переведены в реалистическую плоскость, что повлекло за собой перестройку всех уровней поэтики. Одним из высших художественных достижений Гоголя этого периода стала повесть «Шинель», в которой получила глубокую художественную и гуманистическую разработку тема «маленького человека», ставшая одной из ведущих в русской литературе.Новый этап в творческом развитии писателя отметили своим появлением комедии «Ревизор» и «Женитьба», в которых в полную силу проявился его разоблачительно-сатирический талант и новаторские подходы к построению драматического произведения.Вершиной гоголевского творчества считается поэма «Мертвые души», которая представляет собой монументальное панорамное полотно жизни помещичье-чиновнической России. Главный акцент в этом произведении был поставлен на общенациональной стороне действительности, что соответствовало стремлению писателя осветить как «высшие», так и «низшие» свойства русской души. Вместе с тем, Гоголь достиг здесь масштабных общечеловеческих обобщений, благодаря которым проявилась глубина социального паразитизма, эгоизма, стяжательства, духовного «омертвения» общества, ослепленного собственническими инстинктами. Сатирически изображая современную ему Россию как «ад», населенный разнообразными грешниками и нравственными уродами, писатель в то же время в своих лирических отступлениях выразил надежду на воскресение русской души и великое историческое будущее русского народа.Творчество Гоголя имело огромное значение для развития русской литературы. Непосредственные последователи писателя видели в нем основоположника «натуральной школы»*, для которой первенствующее значение имели развиваемые им принципы реалистической поэтики, социальной критики, национальных и социальных обобщений, утверждения гуманистических ценностей.
"Как черта выставить дураком" - это, по собственному признанию Гоголя, было главною мыслью всей его жизни и творчества. "Уже с давних пор я только и хлопочу о том, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом" (Письмо Шевыреву из Неаполя от 27 апреля 1847 года).
В религиозном понимании Гоголя черт есть мистическая сущность и реальное существо, в котором сосредоточилось вечное зло. Гоголь исследует природу мистической сущности; как человек - оружием смеха борется с этим реальным существом: смех Гоголя - борьба человека с чертом.
Бог есть бесконечное, конец и начало сущего; черт - отрицание Бога, а следовательно, и отрицание бесконечного, отрицание всякого конца и начала; черт есть начатое и неоконченное, которое выдает себя за безначальное и бесконечное; черт - отрицание всех глубин и вершин - вечная плоскость, вечная пошлость. Единственный предмет гоголевского творчества и есть черт именно в этом смысле, то есть как явление "бессмертной пошлости людской".
Зло видимо всем в великих нарушениях нравственного закона, в редких и необычайных злодействах, в потрясающих развязках трагедий. Гоголь первый увидел невидимое и самое страшное, вечное зло не в трагедии, а в отсутствии всего трагического, не в силе, а в бессилии, не в безумных крайностях, а в слишком благоразумной середине, не в остроте и в глубине, а в тупости и плоскости, пошлости всех человеческих чувств и мыслей, не в самом великом, а в самом малом. Гоголь понял, что черт и есть самое малое, которое лишь вследствие нашей собственной малости кажется великим "Я называю вещи, - говорит он, - прямо по имени, то есть черта называю прямо чертом, не даю ему великолепного костюма б lа Байрон и знаю, что он ходит во фраке…" "Дьявол выступил уже без маски в мир: он явился в своем собственном виде".
Главная сила дьявола - умение казаться не тем, что он есть. Гоголь, первый, увидел черта без маски, увидел подлинное лицо его, страшное не своей необычайностью, а обыкновенностью, пошлостью; первый понял, что лицо черта есть не далекое, чуждое, странное, фантастическое, а самое близкое, знакомое, реальное "человеческое, слишком человеческое" лицо, лицо толпы, лицо, "как у всех", почти наше собственное лицо в те минуты, когда мы не смеем быть сами собой и соглашаемся быть, "как все".
Два главных героя Гоголя - Хлестаков и Чичиков - суть два современных русских лица, две ипостаси вечного и всемирного зла - "бессмертной пошлости людской".
Вдохновенный мечтатель Хлестаков и положительный делец Чичиков - за этими двумя противоположными лицами скрыто соединяющее их третье лицо черта "без маски", "во фраке", в "своем собственном виде", лицо нашего вечного двойника, который, показывая нам в себе наше собственное отражение, как в зеркале, говорит:
Чему смеетесь? Над собой смеетесь!
"Вы эту скотину (черта), бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он щелкопер и весь состоит из надуванья. Он точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад - тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет. Мы сами делаем из него великана; а в самом деле он черт знает что. Пословица не бывает даром, а пословица говорит: хвалился черт всем миром овладеть, а Бог ему и над свиньей не дал власти. Пугать, надувать, приводить в уныние - это его дело".
Легко догадаться, кто именно этот "мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие", то есть, в качестве ревизора, распекающий всех.
По собственному признанию Гоголя, в обоих величайших произведениях его - в "Ревизоре" и "Мертвых душах" - картины русского провинциального города 20-х годов имеют, кроме явного, некоторый тайный смысл, вечный и всемирный, символический, среди "безделья", пустоты, не человек, а сам черт, "отец лжи", в образе Хлестакова или Чичикова, плетет свою вечную, всемирную "сплетню". "Я совершенно убедился в том, что сплетня плетется чертом, а не человеком, - пишет Гоголь. - Человек брякнет слово без смысла, которого бы и не хотел сказать (не так ли именно Бобчинский и Добчинский брякнули слово "ревизор"?). Это слово пойдет гулять; и мало-помалу сплетется сама собою история, без ведома всех. Настоящего автора ее безумно и отыскивать, потому что его не отыщешь… Не обвиняйте никого… Помните, что все на свете обман, все кажется нам не тем, чем оно есть на самом деле… Трудно, трудно жить нам, забывающим всякую минуту, что будет наши действия ревизовать Тот, Кого ничем не подкупишь"
Не дан ли здесь полный, не только понятный всем, реальный, но и до сей поры никем, кажется, непонятый, мистический смысл Ревизора?
В Хлестакове, кроме реального человеческого лица, есть "призрак": "это фантасмагорическое лицо, - говорит Гоголь, - которое, как лживый олицетворенный обман, унеслось вместе с тройкой Бог знает куда". Герой "Шинели", Акакий Акакиевич, точно так же как Хлестаков, только не при жизни, а после смерти своей, становится призраком - мертвецом, который у Калинкина моста пугает прохожих и стаскивает с них шинели. И герой "Записок сумасшедшего" становится лицом фантастическим, призрачным - "королем испанским Фердинандом VIII". У всех троих исходная точка одна и та же: это - мелкие петербургские чиновники, обезличенные клеточки огромного государственного тела. Из этой-то исходной точки - почти совершенного поглощения живой человеческой личности мертвым безличным целым - устремляются они в пустоту, в пространство и описывают три различные, но одинаково чудовищные параболы: один - во лжи, другой - в безумии, третий - в суеверной легенде. Во всех трех случаях личность мстит за свое реальное отрицание; мстит призрачным, фантастическим самоутверждением. Человек старается быть не тем, что есть во всякой человеческой личности и что кричит из нее к людям, к Богу: я - один, другого подобного мне никогда нигде не было и не будет, я сам для себя все - "я, я, я!" - как в исступлении кричит Хлестаков.
Некоторые насекомые формой и окраской тел с точностью, до полного обмана даже человеческого зрения, воспроизводят форму и окраску мертвых сучков, увядших листьев, камней и других предметов, пользуясь этим свойством, как оружием в борьбе за существование, дабы избегать врагов и ловить добычу. В Хлестакове заложено природою нечто подобное этой первозданной "Хлестаков лжет, - говорит Гоголь, - вовсе не холодно или фанфаронски-театрально; он лжет с чувством; в глазах его выражается наслаждение, получаемое им от этого. Это вообще лучшая и самая поэтическая минута его жизни - почти род вдохновения".
"Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит". Вперед, вперед! Excelsior! Что значит, говоря словами Гоголя, "это наводящее ужас движение", с одной стороны, и эта наводящая ужас неподвижность - с другой? Неужели окаменевший русский Град, без железных цепей скованный "египетской тьмой", - это вся старая и современная Россия, а летящий куда-то к черту Хлестаков - это Россия новая? Каменная тяжесть, призрачная легкость, реальная пошлость настоящего, фантастическая пошлость грядущего, и вот два одинаково плачевные конца, два одинаково страшные пути России к "черту", в пустоту, в "нигилизм", в ничто. И в этом смысле какой ужасной, неожиданной для самого Гоголя насмешкой звучит его сравнение России с несущеюся тройкой: "Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик ("Звени, мой колокольчик", - бредит Поприщин; и в четвертом действии "Ревизора" "колокольчик звенит"). Летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства". Безумный Поприщин, остроумный Хлестаков и благоразумный Чичиков - вот кого мчит эта символическая русская тройка в своем страшном полете в необъятный простор или необъятную пустоту. "Горизонт без конца… Русь! Русь! вижу тебя… Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родится беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?" Увы, на этот вопрос беспощадно ответил смех Гоголя! Как исполинские видения, как "дряхлые страшилища с печальными лицами", предстали ему только два "героя нашего времени", два "богатыря", рожденные русским простором, - Хлестаков и Чичиков.
В Хлестакове преобладает начало движения, "прогресса"; в Чичикове - начало равновесия, устойчивости. Сила Чичикова - в разумном спокойствии, в трезвости. У Хлестакова - "необыкновенная легкость", у Чичикова - необыкновенная вескость, основательность в мыслях. Чичиков - деятель. Для Хлестакова все желанное - действительно; для Чичикова все действительное - желанно. Хлестаков идеалист; Чичиков - реалист. Хлестаков-либерал; Чичиков - консерватор. Хлестаков - "поэзия"; Чичиков - "правда" современной русской действительности.
Но, несмотря на всю эту явную противоположность, тайная сущность их одна и та же. Они - два полюса единой силы; они - братья-близнецы, дети русского среднего сословия и русского XIX века, самого серединного, буржуазного из всех веков; и сущность обоих - вечная середина, "ни то, ни се" - совершенная пошлость. Хлестаков утверждает то, чего нет, Чичиков - то, что есть, - оба в одинаковой пошлости. Хлестаков замышляет, Чичиков исполняет. Фантастический Хлестаков оказывается виновником самых реальных русских событий, так же как реальный Чичиков виновником самой фантастической русской легенды о "Мертвых душах". Это, повторяю, два современных русских лица, две ипостаси вечного и всемирного зла - черта.
"Справедливее всего, - замечает Гоголь, - назвать Чичикова - хозяин, приобретатель. Приобретение - вина всего".
Так вот как! Этаким-то образом, Павел Иванович! так вот вы приобрели, - говорит председатель после совершения купчей крепости на мертвые души.
Приобрел, - говорит Чичиков.
Благое дело! право, благое дело!
Да, я вижу сам, что более благого дела не мог бы предпринять. Как бы то ни было, цель человека все еще не определена, если он не стал, наконец, твердою стопой на прочное основание, а не на какую-нибудь вольнодумную химеру юности.
Не выражает ли тут устами Чичикова вся европейская культура XIX века свою самую внутреннюю сущность? Высший смысл жизни, последняя цель человека "не определена" на земле. Конец и начало мира непознаваемы; только середина - мир явлений - доступна познанию, чувственному опыту, а следовательно, и реальна. Единственное и окончательное мерило для оценки всего есть прочность, основательность, "позитивность" этого чувственного опыта, то есть обыкновенной "здоровой" - средней человеческой чувственности. Все философские и религиозные чаяния прошлых веков, все их порывы к безначальному и бесконечному, сверхчувственному суть, по Контовскому определению, только "метафизические" и "теологические" бредни, "вольнодумные химеры юности". "Но герой наш (герой нашего времени, как и само время) уже был средних лет и осмотрительно-охлажденного характера". Он задумался "положительнее", то есть "позитивнее". И вот главная позитивная дума Чичикова и есть именно дума о том, как бы отвергнуть все, что кажется ему "химерою", обманчивым призраком бесконечного, безусловного, "стать твердою стопой на прочное основание" условного, конечного, относительного, единственно будто бы реального.
"Но замечательно, - прибавляет Гоголь, - что в словах его была все какая-то нетвердость, как будто бы тут же сказал он себе: "Эх, брат, врешь ты, да еще и сильно!" Да, в глубине Чичиковского "позитивизма" такое же всемирное "вранье", как в глубине хлестаковского идеализма. Желание Чичикова "стать твердою стопой на прочное основание" - это именно то, что теперь в ход пошлу, а потому - пушло, как, впрочем, и желание Хлестакова "заняться, наконец, чем-нибудь высоким". Оба они только говорят и думают, как все; а в сущности ни Чичикову нет никакого дела до "прочных" основ, ни Хлестакову - до горных вершин бытия. За консервативною основательностью у одного скрывается такая же "химера", пустота, ничто, как за либеральною "легкостью мыслей" - у другого. Это не два противоположные конца и начала, не две безумные, но все-таки честные крайности, а две бесчестные, потому что слишком благоразумные, середины, две одинаковые плоскости и пошлости нашего века.
Ежели нет в человеческой жизни никакого определенного смысла, высшего, чем сама эта жизнь, то нет для человека на земле и никакой определенной цели, кроме реальной победы в реальной борьбе за существование. "Так есть хочется, как еще никогда не хотелось!" - этот бессознательный, стихийный вопль Хлестакова, "голос природы", становится сознательной, общественно-культурной мыслью у Чичикова - мыслью о приобретении, о собственности, о капитале.
"Больше всего береги и копи копейку: эта вещь надежнее всего на свете… Копейка не выдаст… Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой". Вот завет отца и всего духовного отечества Чичикова - XIX века. Вот самая позитивная мысль самого позитивного из всех веков, с его пронизавшим насквозь всю культуру, промышленно-капиталистическим, буржуазным строем; вот единственное будто бы, "прочное основание", найденное если не в отвлеченном созерцании, то в жизненном действии и противополагаемое всем "химерам" прошлых веков. Тут нет, конечно, правды Божеской, зато есть "человеческая, слишком человеческая" правда, может быть отчасти даже оправдание.
Странствующий рыцарь денег, Чичиков кажется иногда в такой же мере, как Дон Кихот, подлинным, не только комическим, но и трагическим героем, "богатырем" своего времени. "Назначение ваше - быть великим человеком", - говорит ему Муразов. И это отчасти правда: Чичиков так же, как Хлестаков, все растет и растет на наших глазах. По мере того как мы умаляемся, теряем все свои "концы" и "начала", все "вольнодумные химеры", наша благоразумная середина, наша буржуазная "положительность" - Чичиков - кажется все более и более великой, бесконечной.
"Зачем добывал копейку? Затем, чтобы в довольстве прожить остаток дней, оставить жене, детям, которых намеревался приобрести для блага, для службы отечеству. В нем не было привязанности собственно к деньгам для денег, им не владели скряжничество и скупость. Нет, не они двигали им: ему мерещилась впереди жизнь во всех довольствах, со всеми достатками. Добро и зло для него так условны сравнительно с высшим благом - приобретением, что он иногда сам не сумел бы отличить одно от другого; сам не знает, где кончается вложенный в него природою инстинкт "хозяина", "приобретателя" и где начинается подлость: средняя подлость и среднее благородство смешиваются в одно "благоприличие", "благопристойность".
Несмотря на весь свой консерватизм, Чичиков - отчасти западник. Подобно Хлестакову, он чувствует себя в русском провинциальном захолустье представителем европейского просвещения: тут - глубокая связь Чичикова с "петербургским периодом" русской истории, с Петровскими преобразованиями. Чичикова тянет на Запад: он как будто предчувствует, что там его сила, его грядущее царство. "Вот бы куда перебраться, - мечтает он о таможне, - и граница близко, и просвещенные люди. А какими тонкими голландскими рубашками можно обзавестись!" - "Надо прибавить, что при этом он подумывал еще об особенном сорте французского мыла, сообщавшего необыкновенную белизну коже и свежесть щекам". Европейское просвещение только усиливает сознание русского барина, "просвещенного дворянина", в его вековой противоположности темному народу. "Хорош, очень хорош! - восклицает однажды Чичиков, заметив, что Петрушка пьян. - Уж вот можно сказать: удивил красотой Европу!" Сказав это, Чичиков погладил свой подбородок и подумал: "Какая, однако ж, разница между просвещенным двором и грубой лакейской физиономией!"
"Чичиков, - говорит Гоголь, - очень заботился о своих потомках". "Оставить жене, детям, которых намеревался приобресть для блага, для службы отечеству, вот для чего хотел приобрести!" - признается он сам. "Бог свидетель, я всегда хотел иметь жену, исполнить долг человека и гражданина, чтобы действительно потом заслужить уважение граждан и начальства". Главный смертный страх Чичикова не за себя самого, а за свой будущий род, за свою семью, за свое "семя". "Пропал бы, - думает он в минуту опасности, - как волдырь на воде, без всякого следа, не оставивши потомков". Умереть, не родив, все равно, что совсем не жить, потому что всякая личная жизнь есть "волдырь на воде"; волдырь лопнет, умрет человек - и ничего не останется кроме пара. Личная жизнь имеет смысл только в семье, в роде, в народе, в государстве, в человечестве, как жизнь полипа, пчелы, муравья только в полипняке, улье, муравейнике. С этой бессознательной метафизикой Чичикова согласился бы всякий "желтолицый позитивист", ученик Конфуция, и всякий "белолицый китаец" - ученик О. Конта: тут крайний Запад сходится с крайним Востоком, Атлантический океан - с Тихим.
"Что я теперь? - думает разоренный Чичиков, - куда я гожусь? какими глазами я стану смотреть теперь всякому почтенному отцу семейства? как не чувствовать мне угрызения совести, зная, что даром бременю землю? И что скажут потом мои дети? - Вот, скажут, отец - скотина: не оставил нам никакого состояния!" "Иной, может быть, - замечает Гоголь, и не так бы глубоко запустил руку, если бы не вопрос, который, неизвестно почему, приходит сам собой: а что скажут дети? - И вот будущий родоначальник, как осторожный кот, покося только одним глазом вбок, хватает поспешно все, что к нему поближе". Когда Чичиков воображает себя собственником, владельцем капитала и поместья, тотчас представляется ему и "свежая, белолицая бабенка, и молодое поколение, долженствующее увековечить фамилию Чичиковых: "резвунчик-мальчишка, и красавица дочка, или даже два мальчугана, две и даже три девчонки, чтобы было всем известно, что он действительно жил и существовал, а не то, что прошел как-нибудь тенью или призраком по земле, чтобы не было стыдно и перед отечеством". "Мечта моя - воплотиться, но чтобы уж окончательно, безвозвратно", - говорит черт Ивану. Это и есть главная "позитивная" мечта Чичикова: "бабенки и Чиченки" нужны ему, чтобы "окончательно воплотиться", чтобы "всем было известно", что он "действительно существовал" (как будто иначе для всех и для него самого реальность его сомнительна), а не был только "тенью", "призраком", "волдырем на воде". Существование "позитивиста" Чичикова, лишенное "потомков", лопается таким же мыльным пузырем, как существование "идеалиста" Хлестакова, лишенное фантастической "химеры". Стремление Чичикова "к бабенкам и Чиченкам" и есть стремление черта, самого призрачного из призраков, - "к земному реализму". И предрекаемое Великим Инквизитором "царство от мира сего", "миллионы счастливых младенцев" - не что иное, как "Серединное Царство" бесчисленных маленьких позитивистов, всемирных будущих китайцев (здесь духовный "панмонголизм", так пугавший Вл. Соловьева), миллионы счастливых "Чиченков", в которых повторяется, как солнце в каплях "Тихого" океана, единый "родоначальник" этого царства, бессмертный "хозяин" мертвых душ, нуменальный Чичиков.
"Мертвые души" - это было некогда для всех привычное казенное слово на канцелярском языке крепостного права. Но нам теперь вовсе не надо быть чувствительными Маниловыми, а надо только действительно чувствовать и "разуметь предмет таков, каков он есть", то есть, надо разуметь не условный, казенный, "позитивный", чичиковский, а безусловный, религиозный, человеческий, божеский смысл этих двух слов - "душа" и "смерть", чтобы выражение "мертвые души" зазвучало "престранно" и даже престрашно. Не только мертвые, но живые человеческие души, как бездушный товар на рынке - разве это не странно и не страшно? Здесь язык самой близкой и реальной действительности не напоминает ли язык самой чуждой и фантастической сказки? Невероятно, что по каким-то канцелярским "сказкам", по такой-то "ревизии" мертвые души значатся живыми; а может быть, и наоборот, живые - мертвыми, так что в конце концов не оказывается никакого прочного, позитивного "основания" для того, чтобы отличить живых от мертвых, бытие от небытия.
Тут чудовищное смешение слов от чудовищного смешения понятий. Язык выражает понятия: какова должна быть пошлость понятий для того, чтобы получилась такая пошлость языка. И, несмотря на этот внутренний цинизм, Чичиков и вся его культура сохраняют внешнее "благоприличие изумительное". Конечно, люди здравого смысла и даже ума государственного приняли в казенный обиход ходячее словечко "мертвые души"; а между тем, какая бездна хлестаковской легкости открывается здесь в чичиковской "основательности"! Повторяю, не надо быть Маниловым, надо только не быть Чичиковым, чтобы почувствовать, что в этом сочетании слов "скрыто нечто другое", за явным, плоским - глубокий, тайный смысл, и чтобы сделалось жутко от этих двух смыслов.
Я мертвых еще никогда не продавала, - возражает Коробочка. - "Приехал Бог знает откуда, - думает она, - да еще и в ночное время". - "Послушайте, матушка, ведь это прах. Понимаете ли? это просто прах. Вы возьмите всякую негодную последнюю вещь, например, даже простую тряпку - и тряпке есть цена: ее хоть, по крайней мере, купят на бумажную фабрику; а ведь это ни на что не нужно. Ну, скажите сами, на что оно нужно?"
Когда, выйдя из терпения, Чичиков посулил Коробочке черта, "помещица испугалась необыкновенно. Ох, не припоминайте его, Бог с ним! - вскрикнула она, вся побледнев. - Еще третьего дня всю ночь мне снился, окаянный… Такой гадкий привиделся; а рога-то длиннее бычачьих".
Мы, может быть, не подозреваем, до какой степени в эту минуту к нам близок черт новый, подлинный, несколько более страшный и таинственный, который ходит в мире "без маски, в своем собственном виде, во фраке".
У Собакевича в живом теле - мертвая душа. И Манилов, и Ноздрев, и Коробочка, и Плюшкин, и прокурор "с густыми бровями" - все это в живых телах - мертвые души. Вот отчего так страшно с ними. Это страх смерти, страх живой души, прикасающейся к мертвым. "Ныла душа моя, - признается Гоголь, - когда я видел, как много тут же, среди самой жизни, безответных, мертвых обитателей, страшных недвижимым холодом души своей". И здесь, так же как в "Ревизоре", надвигается "египетская тьма", "слепая ночь среди белого дня", "ошеломляющий туман", чертово марево, в котором ничего не видно, видны только "свиные рыла" вместо человеческих лиц. И всего ужаснее, что эти уставившиеся на нас "дряхлые страшилища с печальными лицами", "дети непросвещения, русские уроды", по слову Гоголя, "взяты из нашей же земли", из русской действительности; несмотря на всю свою призрачность, они "из того же тела, из которого и мы"; они - мы, отраженные в каком-то дьявольском и все-таки правдивом зеркале.
В одной юношеской сказке Гоголя, в "Страшной мести", - "мертвецы грызут мертвеца": "бледны, один другого выше, один другого костистее". Среди них "еще один всех выше, всех страшнее, вросший в землю, великий, великий мертвец". Так и здесь, в "Мертвых душах", среди прочих мертвецов, "великий, великий мертвец" Чичиков растет, подымается, и реальный человеческий образ его, преломляясь в тумане чертова марева, становится неимоверным "страшилищем".
Вокруг Чичикова плетется такая же сплетня, как вокруг Хлестакова. "Все поиски, произведенные чиновниками, открыли им только то, что они, наверное, никак не знают, что такое Чичиков: такой ли он человек, которого нужно задержать и схватить как неблагонамеренного, или же он такой человек, который может сам схватить и задержать их всех как неблагонамеренных". Почтмейстер высказывает гениальную мысль, что Павел Иванович есть не кто иной, как новый Стенька Разин, знаменитый разбойник, капитан Копейкин. Прочие "с своей стороны тоже не ударили лицом в грязь и, наведенные остроумною догадкою почтмейстера, забрели едва ли не далее. Из числа многих предположений было, наконец, одно - что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует России, что, дескать, Россия так велика и обширна… И вот теперь они, может быть, и выпустили Наполеона с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков. - Конечно, поверить этому чиновники не поверили, а впрочем, призадумались, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона".
Хлестаков - генералиссимус, Чичиков - сам Наполеон и даже сам антихрист. И здесь, точно так же как в "Ревизоре", как везде, всегда в России, самая фантастическая легенда становится источником самого реального действия. "Все эти толки, мнения и слухи, неизвестно по какой причине, больше всего подействовали на прокурора, до такой степени, что он, пришедши домой, стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того, ни с сего умер. Параличом ли его, или чем другим прихватило, только он как сидел, так и хлопнулся со стула навзничь. Вскрикнули, как водится, всплеснув руками: "Ах, Боже мой!" - послали за доктором, чтобы пустить кровь, но увидели, что прокурор был уже давно бездушное тело".
Кто знает, может быть, и нам, "текущему поколению", сам "нечистый дух" шепчет на ухо устами Чичикова: "Чему смеетесь? над собой смеетесь!" Может быть, и наши гражданские "распекания" Чичикова окажутся не менее хлестаковскими, чем распекания князя-ревизора. "Что ж делать! - мог бы ответить нам Чичиков, как отвечает Муразову. - Сгубило проклятое незнание меры, сатана обольстил, вывел из пределов разума и благоразумия человеческого. Преступил, преступил!" - и ответив так, оставил бы и нас в дураках, ибо сущность его именно в том, что он и не приступает к тому, что можно преступить или не преступить, что он слишком хорошо соблюдает "меру", середину во всем, что никогда не выходит он из пределов "благоразумия человеческого" и что не его "обольстил сатана", а он сам - сатана, который всех обольщает. Может быть, и наше христианское милосердие к Чичикову похоже на милосердие нового христианина миллионщика Муразова, напоминающее тот филантропический грош, на который раскошеливается сам Чичиков. Так что, в конце концов, и наше гражданское правосудие, и наше христианское милосердие - с него, как с гуся вода: обманув не только чиновников, князя Хлобуева, но и нас, и даже самого Гоголя, снова выйдет Чичиков из тюрьмы, оправданный, как ни в чем не бывало, жалея только фрака, разорванного в припадке отчаяния: "зачем было предаваться так сильно сокрушению?" - и закажет себе новый фрак из того же самого сукна, "наваринского пламени с дымом", и новый будет "точь-в-точь как прежний" - и - "садись мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтесь кони и несите меня!" - подобно Хлестакову, он умчится на своей птице-тройке, "как призрак, как воплощенный обман", в неизмеримые пространства будущего. И опять - "горизонт без конца… Русь! Русь!., что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?. Что пророчит сей необъятный простор?. Здесь ли не быть богатырю?."
Чичиков скрылся. Но из необъятного русского простора выступит и русский богатырь, появится снова, уже в окончательном ужасающем явлении своем, бессмертный Хозяин "мертвых душ". И тогда лишь откроется то, что теперь еще скрыто не только от нас, читателей, но и от самого художника, - как страшно это смешное пророчество:
"Стоит передо мною человек, который смеется над всем, что ни есть у нас… Нет, это не осмеяние пороков: это отвратительная насмешка над Россиею", может быть, не только над Россией, но и над всем человечеством, над всем созданием Божиим, - вот в чем оправдывался, а, следовательно, вот чего и боялся Гоголь. Он видел, что "со смехом шутить нельзя". - "То, над чем я смеялся, становилось печальным". Можно бы прибавить: становилось страшным. Он чувствовал, что самый смех его страшен, что сила этого смеха приподымает какие-то последние покровы, обнажает какую-то последнюю тайну зла. Заглянув слишком прямо в лицо "черта без маски", увидел он то, что не добро видеть глазам человеческим: "дряхлое страшилище с печальным лицом уставилось ему в очи", - и он испугался и, не помня себя от страха, закричал на всю Россию: "Соотечественники! страшно!. Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия… Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся"…
Два главных "чудовища", которые всех ближе и всех страшнее Гоголю, которых он потому и преследует с наибольшей злобой, - Хлестаков и Чичиков.
"Герои мои еще не отделились вполне от меня самого, а потому не получили настоящей самостоятельности". Всех меньше отделились от него именно эти двое - Хлестаков и Чичиков.
"Я размахнулся в моей книге ("Переписка с друзьями") таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в нее", - пишет Гоголь Жуковскому (из Неаполя, 6 марта 1847). "Право, - заключает он, - есть во мне что-то Хлестаковское". Какое страшное значение получает это признание, ежели сопоставить с ним другое - то, что в Хлестакове видел он черта!
Чичиковского было в Гоголе, может быть, еще больше, чем Хлестаковского. Чичикову точно так же, как Хлестакову, мог бы он сказать то, что Иван Карамазов говорит своему черту: "Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны… моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых… Ты - я, сам я, только с другой рожей". Но Гоголь этого не сказал, не увидел или только не хотел, не посмел увидеть в Чичикове своего черта, может быть, именно потому, что Чичиков еще меньше "отделился от него самого и получил самостоятельность", чем Хлестаков. Тут правда и сила смеха вдруг изменили Гоголю - он пожалел себя в Чичикове: что-то было в "земном реализме" Чичикова, чего Гоголь не одолел в себе самом. Чувствуя, что это во всяком случае необыкновенный человек, захотел он его сделать человеком великим: "Назначение ваше, Павел Иванович, быть великим человеком", - говорит он ему устами нового христианина Муразова. Спасти Чичикова Гоголю нужно было во что бы то ни стало: ему казалось, что он спасает себя в нем.
Но он его не спас, а только себя погубил вместе с ним. Великое призвание Чичикова было последней и самой хитрой засадой, последней и самой соблазнительной маской, за которой спрятался черт, подлинный хозяин "Мертвых душ", подстерегая Гоголя.
Как Иван Карамазов борется с чертом в своем кошмаре, так и Гоголь - в своем творчестве, тоже своего рода "кошмаре". "Кошмары эти давили мою собственную душу: что было в душе, то из нее и вышло". "Уже с давних пор я только и хлопочу о том, чтобы вволю насмеялся человек над чертом", - вот главное, что было в душе его. Удалось ли это ему? В конце концов, кто над кем посмеялся в творчестве Гоголя - человек над чертом или черт над человеком?
Во всяком случае, вызов был принят, и Гоголь чувствовал, что нельзя ему отказываться от поединка, поздно отступать. Но эта страшная борьба, которая началась в искусстве, в отвлеченном от жизни созерцании, должна была решиться в самой жизни, в реальном действии. Прежде чем одолеть вечное зло во внешнем мире как художник, Гоголь должен был одолеть его в себе самом как человек. Он это понял и действительно перенес борьбу из творчества в жизнь; в борьбе этой увидел не только свое художественное призвание, но и "дело жизни", "душевное дело"
Гоголь родился 20 марта (1 апреля) 1809 г. в местечке Великие Сорочинцы Миргородского повета (уезда) Полтавской губернии, в самом сердце Малороссии, как тогда называли Украину. Гоголи-Яновские были типичной помещичьей семьей, владевшей 1000 десятин земли и 400 душ крепостных. Детские годы будущий писатель провел в родительском имении Васильевка. Оно находилось в Миргородском уезде рядом с легендарной Диканькой, имя которой писатель обессмертил в своей первой книге.
В 1818 г. Гоголь вместе с братом Иваном год с небольшим учился в Миргородском поветовом училище. После смерти брата отец забрал его из училища и готовил к поступлению в местную гимназию. Однако было решено отправить Гоголя в Гимназию высших наук в г. Нежин соседней Черниговской губернии, где он обучался в течение семи лет — с 1821 по 1828 г. Здесь Гоголь впервые познакомился с современной литературой, увлекся театром. Ко времени пребывания в гимназии относятся и его первые литературные опыты.
Пробой незрелого пера стала «идиллия в картинах» «Ганц Кюхельгартен», подражательное романтическое произведение. Но именно на него начинающий писатель возлагал особые надежды. Приехав в конце 1828 г. в Петербург «искать места» чиновника, Гоголь был вдохновлен тайной мыслью: утвердиться на петербургском литературном Олимпе, встать рядом с первыми писателями того времени — А.С.Пушкиным, В.А.Жуковским, А.А.Дельвигом.
Уже через два месяца после приезда в Петербург Гоголь опубликовал (без указания имени) романтическое стихотворение «Италия» («Сын Отечества и Северный Архив», т. 2, № 12). А в июне 1829 г. юный провинциал, чрезвычайно честолюбивый и самонадеянный, издал извлеченную из чемодана поэму «Ганц Кюхельгартен», потратив на это большую часть родительских денег. Книга была опубликована под «говорящим» псевдонимом В. Алов, намекавшим на большие надежды автора. Они, однако, не реализовались: отзывы на публикацию поэмы были отрицательными. Потрясенный Гоголь уехал в Германию, но предварительно забрал в книжных лавках все экземпляры книги и сжег их. Литературный дебют оказался неудачным, а нервный, мнительный, болезненно самолюбивый дебютант впервые проявил то отношение к неудачам, которое потом будет повторяться всю жизнь: сожжение рукописей и бегство за границу после очередного «провала».
Возвратившись из-за границы в конце 1829 г., Гоголь поступил на государственную службу — стал заурядным петербургским чиновником. Вершина чиновничьей карьеры Гоголя — помощник столоначальника в Департаменте уделов. В 1831 г. он покинул ненавистную канцелярию и благодаря протекции новых друзей — В.А.Жуковского и П.А.Плетнева — вступил на педагогическое поприще: стал преподавателем истории в Патриотическом институте, а в 1834-1835 гг. занимал должность адъюнкт-профессора по кафедре всеобщей истории в Петербургском университете. Однако на первом плане у Гоголя — занятия литературным творчеством, его биография даже в годы чиновничьей и педагогической службы — это биография писателя.
В творческом развитии Гоголя можно выделить три периода:
1) 1829-1835 гг. — петербургский период. За неудачей (публикация «Ганца Кюхельгартена») последовал шумный успех сборника романтических повестей «Вечера на хуторе близ Диканьки» (1831-1832). В январе-феврале 1835 г. вышли сборники «Миргород» и «Арабески»;
2) 1835-1842 гг. — время работы над двумя важнейшими произведениями: комедией «Ревизор» и поэмой «Мертвые души». Начало этого периода — создание первой редакции «Ревизора» (декабрь 1835 г., поставлена в апреле 1836 г.), завершение — издание первого тома «Мертвых душ» (май 1842 г.) и подготовка «Сочинений» в 4-х томах (вышли из печати в январе 1843 г.). В эти годы писатель жил за границей (с июня 1836 г.), дважды посетив Россию для устройства литературных дел;
3) 1842-1852 гг. — последний период творчества. Главным его содержанием стала работа над вторым томом «Мертвых душ», проходившая под знаком напряженных религиозно-философских исканий. Важнейшие события этого периода — публикация в январе 1847 г. публицистической книги «Выбранные места из переписки с друзьями» и сожжение Гоголем в феврале 1852 г. личных бумаг, в числе которых была, по-видимому, и рукопись второго тома поэмы.
Первый период творчества Гоголя (1829-1835) начался с поисков своей темы, своей тропы в литературе. Долгими одинокими вечерами Гоголь усердно трудился над повестями из малороссийской жизни. Петербургские впечатления, чиновничья жизнь — все это было оставлено про запас. Воображение переносило его в Малороссию, откуда еще так недавно он стремился уехать, чтобы не «погибнуть в ничтожестве». Писательское честолюбие Гоголя подогревалось знакомством с известными поэтами: В.А.Жуковским, А.А.Дельвигом, другом Пушкина П.А.Плетневым. В мае 1831 г. состоялось и долгожданное знакомство с Пушкиным.
Реваншем за испытанную горечь неудачного дебюта стала публикация в сентябре 1831 г. первой части «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Пушкин объявил публике о новом, «необыкновенном для нашей литературы» явлении, угадав природу гоголевского таланта. Он увидел в молодом писателе-романтике два, казалось бы, далеких друг от друга качества: первое —«настоящая веселость, искренняя, без жеманства, без чопорности», второе — «чувствительность», поэзия чувств.
После выхода первой части «Вечеров...» Гоголь, окрыленный успехом, испытал необыкновенный творческий подъем. В 1832 г. он издал вторую часть сборника, работал над бытовой повестью «Страшный кабан» и историческим романом «Гетьман» (отрывки из этих неоконченных произведений печатались в «Литературной газете» и альманахе «Северные цветы») и одновременно писал статьи на литературные и педагогические темы. Заметим, что Пушкин высоко ценил эту сторону гения Гоголя, считая его самым многообещающим литературным критиком 1830-х гг. Однако именно «Вечера...» остались единственным памятником начальной поры гоголевского творчества. В этой книге, по словам самого писателя, запечатлены «первые сладкие минуты молодого вдохновения».
В сборник вошли восемь повестей, различающихся по проблематике, жанровым и стилевым особенностям. Гоголь использовал широко распространенный в литературе 1830-х гг. принцип циклизации произведений. Повести объединены единством места действия (Диканька и ее окрестности), фигурами рассказчиков (все они — известные в Диканьке люди, хорошо знающие друг друга) и «издателя» (пасичник Рудый Панько). Гоголь скрылся под литературной «маской» издателя-простолюдина, смущающегося своим вступлением в «большой свет» литературы.
Материал повестей поистине неисчерпаем: это устные рассказы, легенды, байки и на современные, и на исторические темы. «Лишь бы слушали да читали, — говорит пасичник в предисловии к первой части, — а у меня, пожалуй, — лень только проклятая рыться, — наберется и на десять таких книжек ». Гоголь свободно сополагает события, «путает» века. Цель писателя-романтика — познать дух народа, истоки национального характера. Время действия в повестях «Сорочинская ярмарка» и «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» — современность, в большинстве произведений («Майская ночь, или Утопленница», «Пропавшая грамота» , «Ночь перед рождеством» и «Заколдованное место») — XVIII век, наконец, в «Вечере накануне Ивана Купала» и «Страшной мести» — XVII век. В этом калейдоскопе эпох Гоголь находит главную романтическую антитезу своей книги — прошлое и настоящее.
Прошлое в «Вечерах...» предстает в ореоле сказочного и чудесного. В нем писатель увидел стихийную игру добрых и злых сил, нравственно здоровых людей, не затронутых духом наживы, практицизмом и душевной ленью. Гоголь изображает малороссийскую народно-праздничную и ярмарочную жизнь. Праздник с его атмосферой вольности и веселья, связанные с ним поверья и приключения выводят людей из рамок привычного существования, делая невозможное возможным. Заключаются ранее невозможные браки («Сорочинская ярмарка», «Майская ночь», «Ночь перед рождеством»), активизируется всякая нечисть: черти и ведьмы искушают людей, стремясь помешать им. Праздник в гоголевских повестях — это всевозможные превращения, переодевания, мистификации, побои и разоблачение тайн. Смех Гоголя в «Вечерах...» — юмористический. Его основа — сочный народный юмор, умеющий выразить в слове комические противоречия и несообразности, которых немало и в атмосфере праздника, и в обычной, повседневной жизни.
Своеобразие художественного мира повестей связано, в первую очередь, с широким использованием фольклорных традиций: именно в народных сказаниях, полуязыческих легендах и преданиях Гоголь нашел темы и сюжеты для своих произведений. Он использовал поверье о папоротнике, расцветающем в ночь накануне праздника Ивана Купала, предания о таинственных кладах, о продаже души черту, о полетах и превращениях ведьм... Во многих повестях действуют мифологические персонажи: колдуны и ведьмы, оборотни и русалки и, конечно, черт, проделкам которого народное суеверие готово приписать всякое недоброе дело.
«Вечера...» — книга фантастических происшествий. Фантастическое для Гоголя — одна из важнейших сторон народного миросозерцания. Реальность и фантастика причудливо переплетаются в представлениях народа о прошлом и настоящем, о добре и зле. Склонность к легендарно-фантастическому мышлению писатель считал показателем духовного здоровья людей.
Фантастика в «Вечерах...» этнографически достоверна. Герои и рассказчики невероятных историй верят, что вся область непознанного населена нечистью, а сами «демонологические» персонажи показаны Гоголем в сниженном, бытовом, обличье. Они тоже «малороссияне», только живут на своей «территории», время от времени дурача обычных людей, вмешиваясь в их быт, празднуя и играя вместе с ними. Например, ведьмы в «Пропавшей грамоте» играют в дурачки, предлагая деду рассказчика сыграть с ними и вернуть, если повезет, свою шапку. Черт в повести «Ночь перед Рождеством» выглядит как «настоящий губернский стряпчий в мундире». Он хватает месяц и обжигается, дует на руку, словно человек, случайно схвативший раскаленную сковороду. Объясняясь в любви «несравненной Солохе», черт «целовал ее руку с такими ужимками, как заседатель у поповны». Сама Солоха не только ведьма, но еще и поселянка, алчная и любящая поклонников.
Народная фантастика переплетается с реальностью, проясняя отношения между людьми, разделяя добро и зло. Как правило, герои в первом сборнике Гоголя побеждают зло. Торжество человека над злом — фольклорный мотив. Писатель наполнил его новым содержанием: он утверждал мощь и силу человеческого духа, способного обуздать темные, злые силы, которые хозяйничают в природе и вмешиваются в жизнь людей.
«Положительными» героями повестей стали простые малороссияне. Они изображены сильными и жизнерадостными, талантливыми и гармоничными. Шутки и шалости, желание проказничать соединены в них с готовностью бороться с нечистью и злом за свое счастье. В повести «Страшная месть» создан героико-эпический образ казака Данилы Бурульбаша, предшественника Тараса Бульбы. Его главные черты — любовь к родине и свободолюбие. Стремясь обуздать колдуна, наказанного Богом за преступление, Данила погибает как герой. Гоголь использует народнопоэтические принципы изображения человека. Его персонажи — яркие, запоминающиеся личности, в них нет противоречий и мучительной рефлексии. Писателя не интересуют детали, частности их жизни, он стремится выразить главное — дух вольности, широту натуры, гордость, живущие в «вольных козаках». В его изображении это, по словам Пушкина, «племя поющее и пляшущее».
За исключением повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», все произведения в первом сборнике Гоголя — романтические. Романтический идеал автора проявился в мечте о добрых и справедливых отношениях между людьми, в идее народного единства. Гоголь создал на малороссийском материале свою поэтическую утопию: в ней выражены его представления о том, какой должна быть жизнь народа, каким должен быть человек. Красочный легендарно-фантастический мир «Вечеров...» резко отличается от скучной, мелочной жизни российских обывателей, показанной в «Ревизоре» и особенно в «Мертвых душах». Но праздничную атмосферу сборника нарушает вторжение унылых «существователей» — Шпоньки и его тетушки Василисы Кашпо-ровны. Иногда в тексте повестей звучат и грустные, элегические ноты: это сквозь голоса рассказчиков прорывается голос самого автора. Он смотрит на искрящуюся жизнь народа глазами петербуржца, спасаясь от холодного дыхания призрачной столицы, но предчувствует крушение своей утопии и потому грустит о радости, «прекрасной и непостоянной гостье»...
«Вечера...» сделали Гоголя знаменитым, но, как ни странно, первый успех принес не только радость, но и сомнения. Годом кризиса стал 1833 г. Гоголь жалуется на неопределенность своего положения в жизни и литературе, сетует на судьбу, не верит, что способен стать настоящим писателем. Свое состояние он оценивал как «разрушительную революцию», сопровождавшуюся брошенными замыслами, сожжением едва начатых рукописей. Пытаясь отойти от малороссийской темы, он задумал, в частности, комедию на петербургском материале «Владимир третьей степени», но замысел не был реализован. Причина острого недовольства собой — характер смеха, природа и смысл комического в малороссийских повестях. Он пришел к выводу, что смеялся в них «для развлечения самого себя», чтобы скрасить серую «прозу» петербургской жизни. Настоящий же писатель, по убеждению Гоголя, должен делать «добро»: «смеяться даром», без ясной нравственной цели — предосудительно.
Он напряженно искал выход из творческого тупика. Первым симптомом важных изменений, происходивших в писателе, стала повесть на малороссийском материале, но совершенно не похожая на прежние — «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». 1834 г. был плодотворным: написаны «Тарас Бульба», «Старосветские помещики» и «Вий» (все вошли в сборник «Миргород», 1835).
«Миргород» — важная веха в творческом развитии Гоголя. Расширились рамки художественной «географии»: легендарная Диканька уступила место прозаичному уездному городу, главной достопримечательностью которого является огромная лужа, а фантастическим персонажем — бурая свинья Ивана Ивановича, нагло укравшая прошение Ивана Никифоровича из местного суда. В самом названии города заключен иронический смысл: Миргород — это и обычный захолустный город, и особый, замкнутый мир. Это «зазеркалье», в котором все наоборот: нормальные отношения между людьми подменены странной дружбой и нелепой враждой, вещи вытесняют человека, а свиньи и гусаки становятся едва ли не главными действующими «лицами»... В иносказательном смысле «Миргород» — это мир искусства, преодолевающий уездную «топографию» и «местное» время: в книге показана не только жизнь «небокоптителей», но и романтическая героика прошлого, и страшный мир природного зла, воплощенный в «Вии».
В сравнении с «Вечерами...» композиция второго сборника прозы Гоголя более прозрачна: он делится на две части, каждая из которых включает две повести, объединенные по контрасту. Антитеза бытовой повести «Старосветские помещики» — героическая эпопея «Тарас Бульба». Нравоописательной, пронизанной авторской иронией «Повести...» о двух Иванах противопоставлено «народное предание» — повесть «Вий», близкая по стилю к произведениям первого сборника. Гоголь отказался от литературной маски «издателя». Точка зрения автора выражена в композиции сборника, в сложном взаимодействии романтических и реалистических принципов изображения героев, в использовании различных речевых масок.
Все повести пронизаны мыслями автора о полярных возможностях человеческого духа. Гоголь убежден в том, что человек может жить по высоким законам долга, объединяющим людей в «товарищество», но может вести бессмысленное, пустопорожнее существование. Оно уводит его в тесный мирок усадьбы или городского дома, к мелочным заботам и рабской зависимости от вещей. В жизни людей писатель обнаружил противоположные начала: духовное и телесное, общественное и природное.
Торжество духовности Гоголь показал в героях повести «Тарас Бульба», прежде всего в самом Тарасе. Победу телесного, вещественного — в обитателях «старосветского» поместья и Миргорода. Природное зло, перед которым бессильны молитвы и заклинания, торжествует в «Вии». Зло социальное, возникающее среди людей в результате их собственных усилий, — в нравоописательных повестях. Но Гоголь убежден, что социальное зло, в отличие от «земляного», природного, преодолимо: в подтексте его произведений угадывается мысль о новых намерениях автора — показать людям нелепость и случайность этого зла, научить людей, как его можно преодолеть.
Герой повести «Вий» Хома Брут заглянул в глаза Вию, природному злу, и умер от страха перед ним. Мир, противостоящий человеку, страшен и враждебен — тем острее встает перед людьми задача объединиться перед лицом мирового зла. Самоизоляция, отчуждение ведут человека к гибели, ведь только мертвая вещь может существовать независимо от других вещей, — такова главная мысль Гоголя, который приближался к своим великим произведениям: «Ревизору» й «Мертвым душам».
Второй период творчества Гоголя (1835-1842) открывается своеобразным «прологом» — «петербургскими» повестями «Невский проспект», «Записки сумасшедшего» и «Портрет», вошедшими в сборник «Арабески» (1835; его название автор пояснял так: «сумбур, смесь, каша» — кроме повестей в книгу включены статьи различной тематики). Эти произведения связали два периода творческого развития писателя: в 1836 г. была напечатана повесть «Нос», а завершила цикл повесть «Шинель» (1839-1841, опубликована в 1842 г.).
Гоголю покорилась наконец петербургская тема. Повести, различные по сюжетам, тематике, героям, объединены местом действия — Петербургом. Но для писателя это не просто географическое пространство. Он создал яркий образ-символ города, одновременно реального и призрачного, фантастического. В судьбах героев, в заурядных и невероятных происшествиях их жизни, в молве, слухах и легендах, которыми насыщен сам воздух города, Гоголь находит зеркальное отражение петербургской «фантасмагории». В Петербурге реальность и фантастика легко меняются местами. Повседневная жизнь и судьбы обитателей города — на грани правдоподобного и чудесного. Невероятное вдруг становится настолько реальным, что человек не выдерживает и сходит с ума.
Гоголь дал свою трактовку петербургской темы. Его Петербург, в отличие от пушкинского («Медный всадник»), живет вне истории, вне России. Петербург Гоголя — город невероятных происшествий, призрачно-абсурдной жизни, фантастических событий и идеалов. В нем возможны любые метаморфозы. Живое превращается в вещь, марионетку (таковы обитатели аристократического Невского проспекта). Вещь, предмет или часть тела становится «лицом», важной персоной в чине статского советника (нос, пропавший у коллежского асессора Ковалева, называющего себя «майором»). Город обезличивает людей, искажает добрые их качества, выпячивает дурные, до неузнаваемости меняет их облик.
Как и Пушкин, порабощение человека Петербургом Гоголь объясняет с социальных позиций: в призрачной жизни города он обнаруживает особый механизм, который приводится в движение «электричеством» чина. Чин, то есть место человека, определенное Табелью о рангах, заменяет человеческую индивидуальность. Нет людей — есть должности. Без чина, без должности петербуржец не человек, а ни то ни сё, «черт знает что».
Универсальный художественный прием, который использует писатель, изображая Петербург, — синекдоха. Замещение целого его частью — уродливый закон, по которому живут и город, и его обитатели. Человек, теряя свою индивидуальность, сливается с безликим множеством таких же, как он, людей. Достаточно сказать о мундире, фраке, шинели, усах, бакенбардах, чтобы дать исчерпывающее представление о пестрой петербургской толпе. Невский проспект — парадная часть города — представляет весь Петербург. Город существует как бы сам по себе, это государство в государстве — и здесь часть теснит целое.
Гоголь отнюдь не бесстрастный летописец города: он смеется и негодует, иронизирует и печалится. Смысл гоголевского изображения Петербурга — указать человеку из безликой толпы на необходимость нравственного прозрения и духовного возрождения. Он верит, что в существе, рожденном в искусственной атмосфере города, человеческое все же победит чиновничье.
В «Невском проспекте» писатель дал некую заставку ко всему циклу «петербургских повестей». Это и «физиологический очерк» (подробное исследование главной «артерии» города и городской «выставки»), и романтическая новелла о судьбах художника Пискарева и поручика Пирогова. Их свел Невский проспект, «лицо», «физиономия» Петербурга, меняющаяся в зависимости от времени суток. Он становится то деловым, то «педагогическим», то «главной выставкой лучших произведений человека». Невский проспект — модель чиновного города, «движущаяся столица». Гоголь создает образы кукол-марионеток, носителей бакенбард и усов разных мастей и оттенков. Их механическое собрание шествует по Невскому проспекту. Судьбы двух героев — детали петербургской жизни, позволившие сорвать с города блестящую маску и показать его суть: Петербург убивает художника и благосклонен к чиновнику, в нем возможны и трагедия, и заурядный фарс. Невский проспект «лжив во всякое время», как и сам город.
В каждой повести Петербург открывается с новой, неожиданной стороны. В «Портрете» — это город-обольститель, погубивший художника Чарткова деньгами и легкой, призрачной славой. В «Записках сумасшедшего» столица увидена глазами сошедшего с ума титулярного советника Поприщина. В повести «Нос» показана невероятная, но вместе с тем очень «реальная» петербургская «одиссея» носа майора Ковалева. «Шинель» — «житие» типичного петербуржца — мелкого чиновника Акакия Акакиевича Башмачкина. Гоголь подчеркивает алогизм обычного, будничного и примелькавшегося. Исключительное — только видимость, «обман», подтверждающий правило. Безумие Чарткова в «Портрете» — часть всеобщего безумия, возникающего в результате стремления людей к наживе. Сумасшествие Поприщина, вообразившего себя испанским королем Фердинандом VIII, — гипербола, в которой подчеркнута маниакальная страсть любого чиновника к чинам и наградам. В утрате носа майором Ковалевым Гоголь показал частный случай утраты чиновничьей массой своего «лица».
Гоголевская ирония достигает убийственной силы: только исключительное, фантастическое способно вывести человека из нравственного оцепенения. В самом деле, лишь безумный Поприщин вспоминает о «благе человечества». Не исчез бы нос с лица майора Ковалева, так бы и ходил он по Невскому проспекту в толпе таких же, как он: с носами, в мундирах или во фраках. Исчезновение носа делает его индивидуальностью: ведь с «плоским местом» на лице нельзя показаться на люди. Не умри Башмачкин после распекания у «значительного лица», едва ли этому «значительному лицу» в призраке, срывающем с прохожих шинели, почудился этот мелкий чиновник. Петербург в изображении Гоголя — это мир привычного абсурда, будничной фантастики.
Безумие —одно из проявлений петербургского абсурда, В каждой повести есть герои-безумцы: это не только сумасшедшие художники Пискарев («Невский проспект») и Чартков («Портрет»), но и чиновники Поприщин («Записки сумасшедшего») и Ковалев, который едва не сошел с ума, увидев собственный нос, разгуливающий по Петербургу. Даже «маленького человека» Башмачкина, потерявшего надежду отыскать шинель — «светлую гостью» его унылой жизни — охватывает безумие. Образы безумцев в повестях Гоголя не только показатель алогизма общественной жизни. Патология человеческого духа позволяет увидеть подлинную суть происходящего. Петербуржец — «нуль» среди множества подобных ему «нулей». Выделить его способно только безумие. Безумие героев — это их «звездный час», ведь, только потеряв рассудок, они становятся личностями, утрачивают автоматизм, свойственный человеку из чиновничьей массы. Безумие — одна из форм бунта людей против всевластия социальной среды.
В повестях «Нос» и «Шинель» изображены два полюса петербургской жизни: абсурдная фантасмагория и будничная реальность. Эти полюса, однако, не столь далеки друг от друга, как может показаться на первый взгляд. В основе сюжета «Носа» лежит самая фантастическая из всех городских «историй». Гоголевская фантастика в этом произведении принципиально отличается от народнопоэтической фантастики в сборнике «Вечера на хуторе близ Диканьки». Здесь нет источника фантастического: нос — часть петербургской мифологии, возникшей без вмешательства потусторонних сил. Эта мифология особая — бюрократическая, порожденная всесильным невидимкой — «электричеством» чина.
Нос ведет себя так, как и подобает «значительному лицу», имеющему чин статского советника: молится в Казанском соборе, прогуливается по Невскому проспекту, заезжает в департамент, делает визиты, собирается по чужому паспорту уехать в Ригу. Откуда он взялся, никого, в том числе и автора, не интересует. Можно даже предположить, что он «с луны упал», ведь, по мнению Поприщина, безумца из «Записок сумасшедшего», «луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге», а населена носами. Любое, даже самое бредовое, предположение не исключается. Главное в другом — в «двуликости» носа. По одним признакам, это точно реальный нос майора Ковалева (его примета — прыщик на левой стороне), то есть часть, отделившаяся от тела. Но второй «лик» носа — социальный.
Образ носа — итог художественного обобщения, раскрывающего социальный феномен Петербурга. Смысл повести не в том, что нос стал человеком, а в том, что он стал чиновником пятого класса. Нос для окружающих — вовсе не нос, а «штатский генерал». Чин видят — человека нет, поэтому подмена совершенно незаметна. Люди, для которых суть человека исчерпывается его чином и должностью, не узнают ряженого. Фантастика в «Носе» — тайна, которой нет нигде и которая везде, это страшная иррациональность самой петербургской жизни, в которой любое бредовое видение неотличимо от реальности.
В основе сюжета «Шинели» — ничтожнейшее петербургское происшествие, героем которого стал «маленький человек», «вечный титулярный советник» Башмачкин. Покупка новой шинели оборачивается для него потрясением, соизмеримым с пропажей носа с лица майора Ковалева. Гоголь не ограничился сентиментальным жизнеописанием чиновника, пытавшегося добиться справедливости и умершего от «должностного распекания» «значительным лицом». В финале повести Башмачкин становится частью петербургской мифологии, фантастическим мстителем, «благородным разбойником».
Мифологический «двойник» Башмачкина является своего рода антитезой носу. Нос-чиновник — реалия Петербурга, которая никого не смущает и не повергает в ужас. «Мертвец в виде чиновника», «сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели», наводит ужас на живых носов, «значительных лиц». Он добирается в конце концов до своего обидчика, «одного значительного лица», и только после этого навсегда покидает обидевший его при жизни и равнодушный к его смерти чиновный Петербург.
В 1835 г. возникли замыслы комедии Гоголя «Ревизор» и поэмы «Мертвые души», определившие всю последующую судьбу Гоголя-художника.
Место «Ревизора» в своем творчестве и уровень художественного обобщения, к которому он стремился, работая над комедией, Гоголь раскрыл в «Авторской исповеди» (1847). «Мысль» комедии, подчеркнул он, принадлежит Пушкину. Последовав пушкинскому совету, писатель «решился собрать в одну кучу все дурное в России... и за одним разом посмеяться над всем ». Гоголь определил новое качество смеха: в «Ревизоре» это «высокий» смех, обусловленный высотой духовно-практической задачи, стоявшей перед автором. Комедия стала пробой сил перед работой над грандиозной эпопеей о современной России. После создания «Ревизора» писатель почувствовал «потребность сочиненья полного, где было бы уже не одно то, над чем следует смеяться». Таким образом,работа над «Ревизором» — поворотный момент в творческом развитии Гоголя.
Первая редакция комедии была создана за несколько месяцев, к декабрю 1835 г. Ее премьера, на которой присутствовал Николай I, состоялась 19 апреля 1836 г. на сцене Александринского театра в Петербурге (первое издание вышло также в 1836 г.). Спектакль произвел на Гоголя удручающее впечатление: он был недоволен игрой актеров, равнодушием публики, а больше всего тем, что его замысел остался непонятым. «Мне хотелось убежать от всего», — вспоминал писатель.
Однако не изъяны сценической интерпретации «Ревизора» были главной причиной острого недовольства автора. Гоголя вдохновляла несбыточная надежда: он ожидал увидеть не только сценическое действо, но и реальное действие, произведенное его искусством, — нравственное потрясение зрителей-чиновников, узнавших себя в «зеркале» произведения. Разочарование, испытанное писателем, побудило его «объясниться» с публикой, прокомментировать смысл пьесы, особенно ее финала, и критически взглянуть на собственное произведение. Были задуманы два комментария: «Отрывок из письма, писанного автором после первого представления «Ревизора» к одному литератору» и пьеса «Театральный разъезд после представления новой комедии». Эти «объяснения» с публикой Гоголь завершил в 1841-1842 гг. Неудовлетворенность пьесой привела к тщательной ее переработке: второе, исправленное издание было опубликовано в 1841 г., а окончательная редакция «Ревизора», в которой, в частности, появился знаменитый эпиграф «На зеркало неча пенять, коли рожа крива», напечатана в 1842 г. в 4-м томе «Сочинений».
6 июня 1836 г. после всех бурных переживаний, вызванных премьерой «Ревизора», Гоголь уехал за границу с намерением «глубоко обдумать свои обязанности авторские, свои будущие творения». Главным трудом Гоголя во время пребывания за границей, преимущественно в Италии, которое растянулось на 12 лет (окончательно он вернулся в Россию только в 1848 г.), стали «Мертвые души». Замысел произведения возник осенью 1835 г., тогда же были сделаны первые наброски. Однако работу над «предлинным романом» (его сюжет, по словам Гоголя, принадлежал Пушкину, как и «мысль» « Ревизора») теснили другие замыслы. Первоначально он хотел написать сатирический авантюрный роман, показав в нем «хотя с одного боку всю Русь» (письмо А.С.Пушкину от 7 октября 1835 г.).
Только уехав из России, писатель смог всерьез приняться за работу над «Мертвыми душами». Новый этап в реализации замысла начался летом 1836 г. Гоголь обдумал план произведения, переделав все написанное в Петербурге. «Мертвые души» мыслились теперь как трехтомное сочинение. Усилив сатирическое начало, он стремился уравновесить его новой, некомической стихией — лиризмом и высокой патетикой авторских отступлений. В письмах к друзьям, определяя масштаб своего произведения, Гоголь уверял, что «вся Русь явится в нем». Таким образом, прежний тезис — об изображении России «хотя с одного боку» — был отменен. Постепенно менялось и понимание жанра «Мертвых душ»: писатель все дальше отходил от традиций различных жанровых разновидностей романа — авантюрно-плутовского, нравоописательного, романа путешествий. С конца 1836 г. Гоголь называл свое произведение поэмой, отказавшись от ранее использовавшегося обозначения жанра — роман.
Изменилось понимание Гоголем смысла и значения своего труда. Он пришел к мысли, что его пером руководит высшая предопределенность, которая обусловлена значением «Мертвых душ» для России. Возникло твердое убеждение, что его работа — подвиг на писательском поприще, который он совершает вопреки непониманию и недоброжелательству современников: оценить его смогут только потомки. После смерти Пушкина потрясенный Гоголь воспринимал «Мертвые души» как «священное завещание» учителя и друга — он все больше укреплялся в мысли о своем избранничестве. Однако работа над поэмой продвигалась медленно. Гоголь решил устроить ряд чтений неоконченного произведения за границей, а в конце 1839—начале 1840 г. и в России, куда приезжал на несколько месяцев.
В 1840 г., сразу же после отъезда из России, Гоголь тяжело заболел. После выздоровления, которое писатель расценил как «чудесное исцеление», он стал рассматривать «Мертвые души» как «святой труд». По мнению Гоголя, Бог наслал на него болезнь, провел через мучительные испытания и вывел к свету для того, чтобы он осуществил его высшие предначертания. Вдохновленный идеей морального подвига и мессианства, в течение 1840 и 1841 гг. Гоголь завершил работу над первым томом и привез рукопись в Россию. Одновременно обдумывались второй и третий тома. Пройдя через цензуру, первый том был издан в мае 1842 г. под названием «Похождения Чичикова, или Мертвые души».
Последний период творчества Гоголя (1842-1852) начался с острой полемики вокруг первого тома «Мертвых душ», достигшей апогея уже летом 1842 г. Суждения о поэме высказывались не только в печати (самым ярким эпизодом стал спор В.Г.Белинского с К.С.Аксаковым о жанре, а фактически о смысле и значении «Мертвых душ»), но и в частной переписке, дневниках, в великосветских салонах и студенческих кружках. Гоголь внимательно следил за этим «страшным шумом», поднятым его произведением. Вновь уехав за границу после издания первого тома, он писал второй том, который, по его мнению, должен был разъяснить публике общий замысел его труда и снять все возражения. Гоголь сравнивал первый том с преддверием будущей «великой поэмы», которая еще только строится и должна будет разрешить загадку его души.
Работа над вторым томом, длившаяся десять лет, шла трудно, с перерывами и длительными остановками. Первая редакция была завершена в 1845 г., но не удовлетворила Гоголя: рукопись была сожжена. После этого была подготовлена книга «Выбранные места из переписки с друзьями» (вышла из печати в канун 1847 г.). С 1846 по 1851 г. создавалась вторая редакция второго тома, которую Гоголь намеревался опубликовать.
Однако книга так и не была издана: ее рукопись либо не была полностью завершена, либо сожжена в феврале 1852 г. вместе с другими личными бумагами за несколько дней до смерти писателя, наступившей 21 февраля (4 марта) 1852 г.
«Выбранные места из переписки с друзьями» — яркий религиозный, нравственный, социальный и эстетический манифест Гоголя. Эта книга, как и другие религиозно-нравственные сочинения 1840-х гг., подвела итоги его духовного развития, раскрыла драматизм его человеческой и писательской судьбы. Слово Гоголя стало мессианским, пророческим: он создал предельно искренние и беспощадные к самому себе исповеди и одновременно страстные проповеди. Писателя воодушевляла идея духовного самопознания, которое должно было помочь ему узнать «природу человека вообще и душу человека вообще». Закономерен приход Гоголя к Христу: в нем он увидел «ключ к душе человека», «высоту познанья душевного». В «Авторской исповеди» писатель заметил, что «провел несколько лет внутри себя», «воспитывал себя, как ученик». В последнее десятилетие жизни он стремился реализовать новый творческий принцип: сначала создай себя, потом книгу, которая расскажет другим, как создать себя.
Однако последние годы жизни писателя были не только ступенями восхождения по лестнице высокой духовности, открывшейся ему в гражданском и религиозном подвиге. Это время трагического поединка с самим собой: написав практически все свои художественные произведения к 1842 г., Гоголь страстно желал, но так и не смог переплавить открывшиеся ему духовные истины в ценности художественные.
Художественный мир Гоголя сложился к началу 1840-х гг. После публикации первого тома «Мертвых душ» и «Шинели» в 1842 г. шел по существу процесс превращения Гоголя-художника в Гоголя-проповедника, устремленного к тому, чтобы стать духовным наставником русского общества. К этому можно относиться по-разному, но сам факт поворота и движения Гоголя к новым целям, далеко выходящим за пределы художественного творчества, несомненен.
Гоголь всегда, за исключением, может быть, ранних произведений, был далек от «чистого» художества. Он еще в юности мечтал о гражданском поприще и, едва вступив в литературу, осознавал свое писательство как род гражданского служения. Писатель, по его мнению, должен быть не только художником, но и учителем, моралистом, проповедником. Заметим, что эта особенность Гоголя выделяет его среди писателей-современников: ни Пушкин, ни Лермонтов не считали «учительскую» функцию главной задачей искусства. Пушкин вообще отвергал любые попытки «черни» принудить писателя к какому бы то ни было «служению». Лермонтов, необычайно чуткий «диагност» духовных пороков современников, не считал задачей писателя «лечение» общества. Напротив, все зрелое творчество Гоголя (с середины 1830-х гг.) воодушевлено идеей проповедничества.
Однако его проповедь носила особый характер: Гоголь — писатель комический, его стихия — смех: юмор, ирония, сатира. «Смеющийся» Гоголь выразил в своих произведениях представление о том, каким не должен быть человек и в чем заключаются его пороки. Мир важнейших произведений писателя — «Ревизора» и «Мертвых душ» (исключая второй, незавершенный том) — мир «антигероев», людей, утративших те качества, без которых человек превращается в бесполезного «небокоптителя» или даже в «прореху на человечестве».
В произведениях, написанных после первого сборника «Вечера на хуторе близ Диканьки», Гоголь исходил из представления о нравственной норме, образце, что вполне естественно для писателя-моралиста. В последние годы жизни Гоголь сформулировал идеалы, вдохновлявшие его уже в начале писательского пути. Замечательный императив, обращенный и к «человеку вообще», и к «русскому человеку», и одновременно писательское кредо самого Гоголя находим, например, в набросках неотправленного письма к В.Г.Белинскому (лето 1847): «Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство».
Гоголь-художник не бесстрастный «протоколист». Он любит своих героев даже «черненькими », то есть со всеми их недостатками, пороками, несуразностью, негодует на них, печалится вместе с ними, оставляя им надежду на «выздоровление». Его произведения носят ярко выраженный личностный характер. Личность писателя, его суждения, открытые или завуалированные формы выражения идеалов проявляются не только в прямых обращениях к читателю («Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «петербургские» повести, «Мертвые души»), но и в том, какими видит Гоголь своих героев, мир вещей, которые их окружают, их повседневные дела, бытовые неурядицы и «пошлые» разговоры. «Предметность», любовь к вещам, нагромождение деталей — весь «телесный», материальный мир его произведений окутан атмосферой тайного учительства.
Словно мудрый наставник, Гоголь не говорил читателям, что такое «хорошо», а указывал на то, что «плохо» — в России, в русском обществе, в русском человеке. Твердость его собственных убеждений должна была привести к тому, чтобы отрицательный пример оставался в сознании читателя, тревожил его, учил не поучая. Гоголь хотел, чтобы изображенный им человек «оставался, как гвоздь в голове, и образ его так казался жив, что от него трудно было отделаться», чтобы «нечувствительно» (курсив наш — Авт.) «добрые русские характеры и свойства людей» стали привлекательными, а «нехорошие» — столь непривлекательными, что «читатель не возлюбит их даже и в себе самом, если отыщет». «Вот в чем я полагаю мое писательство», — подчеркивал Гоголь.
Заметим, что Гоголь относился к своим читателем не так, как Пушкин (вспомните образы читателя?—«друга», «врага», «приятеля» Автора — в «Евгении Онегине») или Лермонтов (образ равнодушного или враждебного читателя-современника, которого «тешат блестки и обманы», создан в стихотворении «Поэт»). Для Гоголя, писателя-моралиста, читатель его книг — это читатель-«ученик», обязанность которого — внимательно выслушать «урок», преподанный мудрым и требовательным наставником в занимательной форме.
Гоголь любит пошутить и посмеяться, зная, как и чем привлечь внимание своих «учеников». Но его главная цель в том, чтобы, покинув «класс», выйдя из гоголевской «комнаты смеха», то есть закрыв книгу, написанную им, комическим писателем, читатель горько призадумался о несовершенствах страны, в которой живет, людей, которые мало отличаются от него самого, и, разумеется, о собственных пороках.
Обратите внимание: нравственный идеал писателя, по мнению Гоголя, должен проявляться «нечувствительно», не в том, что он говорит, а в том, как изображает. Именно изображая, схватывая и укрупняя в своих героях даже «бесконечно малые», «пошлые» (то есть повседневные, примелькавшиеся) черты их характеров, Гоголь учит, наставляет, проповедует. Его нравственная позиция выражена в художественном слове, которое имеет двойную функцию: в нем заключены и проповедь, и исповедь. Как не уставал подчеркивать Гоголь, обращаясь к человеку, а тем более наставляя его, начинать нужно с самого себя, с самопознания и духовного самосовершенствования.
Гоголя часто называют «русским Рабле», «русским Свифтом». Действительно, в первой половине XIX в. он был крупнейшим комическим писателем России. Гоголевский смех, как и смех его великих предшественников, — грозное, разрушительное оружие, не щадившее ни авторитеты, ни сословную спесь дворянства, ни бюрократическую машину самодержавия. Но смех Гоголя особый — это смех созидателя, моралиста-проповедника. Пожалуй, ни один из русских сатириков не смеялся над общественными пороками и недостатками людей, вдохновляемый такими ясными нравственными целями, как Гоголь. За его смехом стоят представления о должном — о том, какими должны быть люди, отношения между ними, общество и государство.
Со школьной скамьи многие абитуриенты твердо знают, что Гоголь «обличал», «разоблачал» «чиновников, крепостное право и крепостников», но часто не задумываются над тем, что же вдохновляло писателя, какая «чудная власть» заставляла его «озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы» («Мертвые души», том первый, гл. 7). У многих современных читателей Гоголя нет четкого ответа на вопросы: какими же были гражданские и нравственные идеалы писателя, во имя чего он критиковал крепостное право и крепостников, в чем смысл гоголевского смеха?
Гоголь был убежденным консерватором, монархистом, никогда не ставившим вопрос об изменении социального строя, не мечтавшим о социальных потрясениях, об общественной свободе. Само слово «свобода» чуждо гоголевскому словарю. Русский монарх для писателя —*- «помазанник Божий», воплощение мощи государства и высший моральный авторитет. Он способен покарать любое социальное зло, найти и «излечить» любое искривление в душах человеческих.
В произведениях Гоголя Россия предстает страной чиновников-бюрократов. Образ российской бюрократии, созданный писателем, — это образ неповоротливой, абсурдной, отчужденной от народа власти. Смысл его критики бюрократии не в том, чтобы «уничтожить» ее смехом, — писатель критикует «плохих» чиновников, не выполняющих обязанности, возложенные на них царем, не понимающих своего долга перед Отечеством. У него не было сомнений в том, что любой чиновник, имеющий «полное познание его должности», не выступающий «из пределов и границ, указанных законом», необходим для управления огромной страной. Бюрократия, по Гоголю, благо для России, если она понимает значение занимаемого ею «важного места», не поражена корыстью и злоупотреблениями.
Яркие образы помещиков — «небокоптителей», «лежачих камней» — созданы во многих произведениях Гоголя: от повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» до «Мертвых душ». Смысл сатирического изображения помещиков-крепостников — в том, чтобы указать дворянам, владеющим землей и людьми, на «высоту их звания», на их нравственный долг. Гоголь называл дворянство «сосудом», заключающим «нравственное благородство, долженствующее разноситься по лицу всей русской земли затем, чтобы подать понятие всем прочим сословиям, почему сословие высшее называется цветом народа». Русское дворянство, по убеждению Гоголя, «в своем истинно русском ядре прекрасно, несмотря на временно наросшую чужеземную шелуху, это «цвет нашего же народа».
Настоящий помещик в понимании Гоголи хороший хозяин и пастырь крестьян. Для того чтобы соответствовать своему предназначенью, определенному Богом, он дол жен духовно влиять на своих крепостных. «Объяви им всю правду, - советовал Гоголь «русскому помещику» в «Выбранных мостах из переписки с друзьями», — что душа человека дороже всего на свете и что прежде всего ты будешь глядеть за тем, чтобы не погубил из них кто-нибудь своей души и не предал ее на вечную муку» Крестьянство, таким образом, рассматривалось писателем, как объект трогательной заботы строгого, высоконравственного помещик». Герои Гоголя — увы! — далеки от этого светлого идеала.
Для кого же писал Гоголь, который « всегда стоял за просвещение народное», к кому обращался с проповедью? Не к крестьянству, «землепашцам», а к русскому дворянству, уклонившемуся от своего прямого предназначения, сошедшему с правильного пути — служения народу, царю и России. В «Авторской исповеди» писатель подчеркнул, что «прежде, чем просвещение самого народа, полезней просвещение тех, которые имеют ближайшее столкновение с народом, от которого часто терпит народ».
Литература в моменты общественного неустройства и беспорядков должна, по мысли Гоголя, воодушевлять своим примером всю нацию. Подать пример, быть полезным — главные обязанности истинного писателя. Таков важнейший пункт идейно-эстетической программы Гоголя, ведущая идея зрелого периода творчества.
Необычность Гоголя-художника в том, что ни в одном завершенном и опубликованном художественном произведении он не высказывает своих идеалов прямо, не наставляет своих читателей открыто. Смех — вот та призма, сквозь которую преломляются его взгляды. Однако еще Белинский отверг саму возможность прямолинейного истолкования гоголевского смеха. «Гоголь изображает не пошлецов, а человека вообще... подчеркнул критик. — Он столько же трагик, сколько и комик... отдельно тем или другим он редко бывает, ... но чаще всего слитно тем и другим». По его мнению, «комизм — слово узкое для выражения гоголевского таланта. У него и комизм-то выше того, что мы привыкли называть комизмом». Назвав героев Гоголя «чудищами», Белинский проницательно заметил, что они «не людоеды», «собственно в них нет ни пороков, ни добродетелей». Несмотря пи причудливость и комические несообразности, усиленные смехом, ли люди вполне обыкновенные, не только «отрицательные герои» своей эпохи, по и люди «вообще», воссозданные с необыкновенной «крупностью».
Герои сатирических произведений Гоголя — люди «несостоявшиеся», достойные одновременно и осмеяния, и сожаления. Создавая их подробнейшие социально-бытовые портреты, писатель указывал на то, что «сидит», по его мнению, в каждом человеке, независимо от его чина, звания, сословной принадлежности и конкретных обстоятельств жизни. Конкретно-исторические и вечные, общечеловеческие черты в гоголевских героях образуют неповторимый сплав. Каждый из них является не только «человеческим документом» николаевской эпохи, но и образом-символом, имеющим общечеловеческое значение. Ведь, по замечанию Белинского, даже «самые лучшие из нас не чужды недостатков этих чудищ».
Влияние творчества Гоголя на развитие руской литературы.
Николай Васильевич Гоголь — самая таинственная звезда на небосклоне русской литературы XIX и XX веков — доныне изумляет читателя и зрителя и магической силой изобразительности, и необычнейшим своеобразием своего пути к Родине, к разгадке и даже … созданию будущего для неё. Уклон в Грядущее … Гоголь — вспомним ещё раз и пушкинскую мечту «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой», и прозвучавшую через сто лет стыдливую надежду Маяковского «Я хочу быть понят родной страной» — довершил идею движения в Будущее, в тревожное и, как верили многие, в «прекрасное Дапёко», которое не будет же только жестоко к человеку. И в этом плане он наиболее близок многому в русском фольклоре, в народной песне
«Невозможно забыть ничего из сказанного Гоголем, даже мелочей, даже не нужного», — отмечал Ф.М.ДостоевскиЙ. «У Гоголя был резец Фидия» — писал философ и критик хх века В.В.Розанов. — Сколько слов посвящено Петрушке, лакею Чичикова? А помнится не меньше, чем Николай Ростов. А Осип?» В самом деле … Меланхоличный Осип, слуга Хлестакова в «Ревизоре», всего-то и говорит, предостерегая своего барина, вдохновенного сочинителя поэмы о собственной значительности: «Уезжайте отсюда. Ей-богу, уже пора», — да принимает дары от купцов, включая … памятную верёвочку («давай и верёвочку, — и верёвочка в доро- ге пригоцится»). Но эту «веревочку про запас» запомнили многие поколения русских зрителей.
И с какой же сверхьестественной полнотой совместились именно в Гоголе два прекраснейших качества, живущих во многих, за исключением Пушкина, раздельно: исключительная жизненная наблюдательность и столь же редкая сила воображения. Если художественный образ как главный выразитель духовной жизни России, сосредоточение её духовной жизни был до Гоголя как бы отдалён от фактов, от фактичности, то в творчестве Гоголя — задолго до М. Г орького! — факт как бы продвинулся в глубь образа, заострил образ, утяжелил его.
Из гоголевской действительности вечно будут возникать в памяти и невероятно широкие шаровары, роковая трубка, «люлька» Тараса Бульбы, рассохшиеся «поющие двери» в идиллическом доме «старосветских помещиков». И поразившая даже А.Блока загадочная мелодия «струны, звенящей в тумане», из петербургских фантастических грёз Поприщина («Записки сумасшедшвго»).
Доныне трудно решить — в подробностях ли «помним» мы даже саму магическую птицу-тройку, этот «нехитрый, кажись, дорожный снаряд»? Или всякий раз вместе с Гоголем «сочиняем» эту крылатую тройку на свой лад, «дополняем», расшифровываем запредельную загадку неукротимого, ужас наводящего движения? Необьятную тайну «дымом дымящейся дороги», секрет неведомых свету коней с невероятными, но как бы и видимыми «вихрями В гривах»? Вероятно, был прав современник Гоголя И.КиреевскиЙ, говоривший, что после про- чтения «Мёртвых душ» у нас появляется «надежда И мысль О великом назначении нашего отечества».
А ведь доныне загадочен безответный вопрос — эпиграф ко всей послегоголевской литературе — «Русь, куда ж несёшься ты? дай ответ. Не даёт ответа»! И какой же может быть ответ, если Русь-тройка мчится «сквозь Коробочек и Собакевичей» (П.в.палиевский)? Если два известнейших писателя начала хх века, создавая свой близкий символизму образ Гоголя, составляли эту Русь-тройку «из безумного Поприщина, остроумного Хлестакова и благоразумного Чичикова» (Д.С.МережковскиЙ) или?. «Гоголь богатый: не одна, а две тройки — Ноздрёв — Чичиков — Манилов и Коробочка — Плюшкин — Собакевич … Ноздрёв — Чичиков — Манилов сквозь леса и горы жизнь под облака парят — воздушная тройка. Строят жизнь не, а хозяева — другая тройка: Коробочка- Плюшкин — Собакевич».
Чему Гоголь научил всю последующую русскую литературу?
Обычный ответ, что он вывел Смех как стихию жизни на первый план, что никогда так не смеялись в России зрители и читатели — после «Недоросля» Д.Фонвизина с его Простаковыми, Скотиниными и Митрофанушкой, после «Горя от ума» А.Грибоедова, — как они засмеялись вместе с Гоголем, едва ли во всём точен. Смех Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» (1832) ещё светел, лёгок, порой забавен, хотя часто явления всякого рода колдунов, чародеев, похитителей луны чередуются с пугающими своим автоматизмом непрерывными танцами, с «гопаком», как бы оберегающим этот оптимизм. Безудержный прилив какого-то отчаянного озорства скрепляет идеальный и идиллический мир.
А каков смех в «петербургских повестях», во всей гоголевской демонологии Петербурга, этого самого рокового, умышленного города в России? Гоголь убирает в этих повестях забавные или страшные фигуры носителей зла всю наглядную озорную фантастику и чертовщину, удаляет куда-то Басаврюка, панночку-ведьму, русалок, колдунов, — но какое-то безликое, безграничное зло воцаряется в его Петербурге. Впервые в русской прозе рождается та «дьяволиада», то мировое зло, которое потом будут «расколдовывать» и Бул гаков в «Мастере и Маргари те» со своим сатаной Воландом, и Платонов во множестве пьес, и конечно, А.Белый в «Патербурге» , Ф.К.Сологуб в «Мелком бесе» и даже Шукшин в своих фантасмагориях «До третьих петухов» и «Поутру они проснулись… ». Не из одной «Шинели» вышел даже Достоевский, и Сухово-Кобылин со своей драматической трилогией «Свадьба кречинского», «Дело», «Смерть Тарепкина», а также из гоголевского «Носа» с его обманчивой фигуративностью, ложной конкретностью, страшной призрачностью, страхе пространства, стремлением заслониться о набегающей пустоты … Площади гипертрофированных размеров в Петербурге … отражают неполную обжитость, малую переработанность пространства в раннем Петербурге (не случайно Башмачки на грабят на широкой площади, тогда как в Mоскве ве это делалось в узких переулках). Петербургский страх, само зло в гоголевских «петербургских повестях» — это уж не скверный сосед-черт, колдун, не Басаврюк. Писатель не видит носителей живого зла, носителей колдовства. Весь Невский проспект — длящаяся фантасмагория, обман: — Всё обман, всё мечта, всё не то, что кажется!» Этим заклинанием завершает Гоголь «Невский проспект», тревожную повесть о трагической гибели идеалиста-художника Пискарёва и счастливом «просветпении», избавлении от жажды мести выпоротого немцами-ремесленниками пошлого поручика Пирогова. Из этого Петербурга вместе с Хлестаковым именно страх, спутник и тень Петербурга, придёт в сборный провинциальный город в «Ревизоре».
Гоголь так своеобразно «воспел» (не отпел ли?) Петербург, что многие историки позднее несправедливо винили, укоряли его: с него, Гоголя, начинается известное «потускнение», омрачение образа Петербурга, замутнение его царственной красоты, затяжная эра трагических сумерек Петрополя.
Именно после Гоголя возникает и трагический Петербург Достоевского, и весь тревожный силуэт города-призрака в романе «Петербург» А.Белого, и тот город А.Блока, где «Над бездонным провалом в вечность, / Задыхаясь, летит рысак … ». Гоголевский Петербург стал в ХХ веке прообразом, основой той грандиозной сценической площадки для многоактного действа революций, стал городом, «знакомым до слёз» (О. Мандельштам), для А.Блока в поэме «Двенадцать» и многие другие.
Размах и глубина противоречий в художнике — нередко свидетельства величия его исканий, запредельность надежд и печалей. Понимал ли Гоголь, создавший комедию «Ревизор» (1836), вместе с будущим Хлестаковым (он назывался Скакуновым в первой редакции) это новое, миражное пространство, полное отголосков грядущего, понимал ли он весь смысл «Ревизора», своего гениального творения?
Смешные герои «Ревизора» — предельно отчётливые, словно изваянные фигуры чиновников, обитателей сборного города — будто втянуты в поле действия отчуждённых, даже от автора, сил, в поле абсурда, заблуждения. Они заверчены какой-то внеличной каруселью. Даже на сцену они врываются, буквально выдавив, обрывая дверь, как Бобчинский ввалился в номер Хлестакова, обрушив на пол дверь, из коридора. Гоголь и сам как будто отчуждён от комедии, где царствует стихия смеха, стихия действия и выразительного языка. Только в конце комедии он как бы «опоминается», пробует отнести и к зрителям, и к самому себе очень назидательное и горестное сомнение: «Чему смеётесь? Над собой смеётесь!» Между прочим, в тексте 1836 года этой многозначительной реплики, сигнала к остановке «карусели», ко всеобщему окаменению, превращению грешников в своеобразные «соляные столпы», не было. Да так ли они, смешные герои «Ревизора», злодейственны? Таких правдивых, откровенных, доверчивых «злодеев», словно умоляющих смягчить кару, мечущихся со своими пороками, как на исповеди выкладывающих всё о себе, до Гоголя вообще не было. Они ведут себя как под Богом ходящие, убеждённые, что Хлестаков (посланец страшной, петербургской высшей силы) и мысли их и дела знает наперёд …
«Мёртвые души» (1842) — это одинокая, еще более трудная попытка Гоголя, прямого предшественника пророческого реализма Достоевского, выразить предельно концептуально «русскую точку зрения» на судьбу человека в мире, на все его иррациональные связи, выразить через анализ чувства совести и голос пороков. Бессмертная поэма — синтез всего художественного духовного опыта писателя и одновременно — резкое преодоление границ литературы, предвещающее даже будущее отречение Толстого от художественного слова. Лев Толстой, кстати говоря, почти по-гоголевски скажет о духовном изнеможении, сверхнапряжении познающей мысли русского писателя, о его страдающей совести и муках слова: для него в поздние годы, на пороге хх века всё творчество — это познание Родины «на пределе мысли и в начале молитвы».
Гоголь — основоположник великой серии грандиозных этических попыток спасти Россию, обратив её ко Христу: она была продолжена и в проповедях Л.Толстого, и в горестных часто попытках С.Есенина осознать рок, вихрь событий, деяния тех, что в России 1917 года только «Напылили кругом, накопытили / И пропали под дьявольский свист». И даже в какой-то жертвенности В.Маяковского: «за всех расплачусь, за всех расплачусь» … Смерть А.Блока в 1921 году в момент, когда исчезла музыка в эпохе, — это тоже далёкий вариант «самосожжения Гоголя». Гоголь «гоголизировап» многие решения и помыслы писателей. Он словно пытался сдвинуть самое неподвижное, окаменевшее, всех позвать за собой по пути Руси-тройки. И загадка «Мертвых душ», то есть первого тома, с наездами Чичикова к шести помещикам (каждый из них то «мертвее», то живее предыдущего), с обломками тома второго, чаще всего разгадывается с помощью акцентирования внимания на образе дороги, на мотивах движения. Как и в «Ревизоре», мысль Гоголя в «Мертвых душах» словно рвётся сквозь Русь грешную, мимо кучи старья в доме Плюшкина к Руси святой, идеальной. Идея богооставленности Руси опровергается множеством проницательных скорбных взглядов в биографиях героев, включая Чичикова. Часто писатель и слышит и видит то, что идёт на помощь его отчаянию, его тоске: «Ещё доселе загадка — этот необъяснимый разгул, который слышится в наших песнях, несётся куда-то мимо жизни и самой песни, как бы сгораемой желанием лучшей отчизны». Его Чичиков, смеявшийся над «комментариями» Собакевича к списку мёртвых душ, вдруг сам создаёт целые поэмы о плотнике Степане Пробке, о бурлаке Абакуме Фырове, ушедшем на Волгу, где царит «разгул широкой жизни» и песня, «бесконечная как Русь».
В середине 1830-х годов популярность Гоголя стремительно растет. После выхода в свет двухтомного сборника "Вечера на хуторе близ Диканьки" Николай Васильевич порадовал читателей еще несколькими сборниками, каждый из которых тоже состоял из двух томов.
Появление необычной книги
Первый назывался "Миргород". В него вошли повести "Вий", "Старосветские помещики", "Тарас Бульба", "Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". А следом выходит еще одна книга, очень необычная. Она называется "Арабески". И в нее входят не только художественные произведения, но статьи и очерки Гоголя. Это что-то вроде собрания пестрых глав, если перефразировать цитату Александра Сергеевича Пушкина.
Именно в этом сборнике напечатаны три повести, которые в критике получили название Петербургских (по месту действия сюжетных линий). Сам же Николай Васильевич так их не называл. Однако это словосочетание закрепилось на многие десятилетия, актуально оно и сейчас.
Повести, включенные в собрание сочинений
Проводя анализ "Петербургских повестей" Гоголя, необходимо отметить произведения "Невский проспект", "Портрет" и "Записки сумасшедшего". Хотя этот цикл повестей воспринимается несколько иначе, так как сегодняшнему читателю более привычно включать в него еще несколько творений Николая Васильевича.
Это произведение "Нос", которое впервые было опубликовано в пушкинском журнале "Современник". Еще "Шинель", пришедшая к публике уже в 1842 году, когда автор готовился к изданию первого своего прижизненного цикла сочинений. Делая анализ повести "Вий" Гоголя, "Портрет" и других творений Николая Васильевича, вся читающая Россия уже знала и понимала, что этот писатель преемник Пушкина. Он именно тот литератор, который должен принять от Александра Сергеевича эстафету.
Анализ "Петербургских повестей" Гоголя
Николай Васильевич - человек и писатель трех культур: малороссийской, российской и итальянской. И когда он из своей Полтавщины приезжает в Петербург, он смотрит на этот мир русской столицы глазами гостя и постороннего. Именно поэтому название "Петербургские" в этом цикле повестей означает нечто большее, чем просто место действия.
Все события, описанные в этих замечательных произведениях, очень простые, здесь присутствует много бытовых зарисовок. Однако делая анализ "Петербургских повестей" Гоголя, мы видим, что автор сознательно шел на упрощение сюжета и фактуры. Он придавал этому огромное значение.
По словам самого писателя, чем предмет обыкновеннее, тем больше надо иметь таланта и воображения, чтобы сделать из него нечто неординарное, но в то же время не лишенное истины. А именно это и было для Николая Васильевича важной задачей - подарить читателю не только наслаждение при прочтении своих книг, но и максимально приблизить его к этой истине.
Знаменитое описание исторической части города
Петербург - это место, где сталкиваются противоположности, добро и зло оказываются перемешанными причудливейшим образом. Делая анализ повести Гоголя "Невский проспект", читатель в первую очередь видит ярчайшее, знаменитое описание этой части города. Его легко сопоставить с лирическими изображениями Днепра или украинской ночи из цикла повестей "Вечера на хуторе близ Диканьки".
Но в самом начале описания присутствует фраза: "Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей…" Делая анализ "Петербургских повестей" Гоголя, на нее необходимо обратить внимание. Слова "бледных" и "чиновных" указывают на то обстоятельство, что Невский проспект - это то место, где человек сталкивается с обманом.
В другой части повествования Николай Васильевич говорит прямо жесткие и страшные слова: "Какой-то демон искрошил весь мир на множество различных кусков и все без толку смешал вместе". Мир Невского проспекта представляет собой образ, лишенный цельности, а нечто демоническое выглядывает из-за каждого поворота.
Сюжетные и идейные линии
Какие идейные линии содержат "Петербургские повести" Гоголя? Анализ повестей говорит о том, что в них очень ярко обозначен мотив соблазна. Например, в "Невском проспекте" один из его героев, художник Пескарев, пойдя вслед за красавицей, вдруг понимает, что ее внешнее очарование вовсе не означает добродетели. Симпатичная мишура не обозначает внутренней сущности.
Поверхностные и глубинные свойства в человеке разобщены. И это очень ярко видно здесь, в центре Петербурга, на Невском проспекте, где каждый час прогуливаются разные люди - то дворники, то высокие чиновники, то беднота. И в этом и состоит та парадоксальная сущность этого средоточия российской столицы.
Сюжетная линия произведения "Нос"
Делая анализ повести Гоголя "Нос", читатель сталкивается с еще более причудливым миром. Здесь речь идет о событиях совершенно невозможных. Нос, отделившись от своего владельца, чиновника, называющего себя майором, начинает разъезжать по улицам. Этот текст очень трудно воспринимать.
Как, допустим, понять такую фразу, как "Нос спрятал подбородок в воротник". Это удивительное свойство гоголевской реальности, которое наводит на очень разные размышления.
Как бы необычно ни выглядела для читателя та жизнь, которую изображают "Петербургские повести" Гоголя, анализ произведений говорит о том, что практически в каждой повести этого цикла присутствует некая притча. В "Носе", например, это реализуется посредством гротеска. Само это слово обозначает нечто фантастическое, комическое, уродливое начало, которое заложено в самой действительности, но не является в явном облике.
Анализ повести Гоголя "Нос" заставляет задуматься, где та мера, которая вынуждает человека почувствовать себя ущербным. Чего нужно лишиться, чтобы перестать себя ощущать самим собою - репутации, родных, карьеры? В произведении "Нос" персонаж, лишившийся этой части тела, теряет свое достоинство, вес в глазах общества, и именно эту ущербность автор и передал посредством гротеска.
Образ маленького человечка
Проведя анализ повести Гоголя "Шинель", читатель немедленно сопоставит образ Акакия Акакиевича с пушкинским станционным смотрителем. Маленький человек - это стержневой герой русской литературы, который появляется потом в очень многих произведениях разных прозаиков.
Небольшой человек - это достаточно сложно устроенная личность. Человек как будто бы превращенный в вещь этим большим городом, который несопоставим с потребностями конкретного персонажа. Он то ли нуждается в сочувствии, то ли является человеком праведным и угнетенным внешней реальностью, которая для него чужая и холодная.
Именно эта метафора является для повести ключевой. А возможно, это просто примитивная личность, которой необходимо простое снисхождение. На самом деле - это простой человек, который нуждается в частичке тепла и внимания, как и все существа, наполняющие мир. И не найдя ее, он, к сожалению, погибает.
Таинственный и величественный город
Не только анализ повести Гоголя "Записки сумасшедшего" приводит читателя к мысли, что Петербург Николая Васильевича - это город, где фантастическое и реальное находятся рядом. В каждом творении автора, находящемся в цикле "Петербургские повести", возможны самые необычные происшествия.
Здесь искатели карьеры и денег сосуществуют рядом с искренними и чистыми людьми. Горячка, сумасшествие и смерть находятся близко от высокого служения искусству, каких-либо добрых качеств человека. Таким открывается писателю подлинный облик этого таинственного и великолепного города.
1830-е годы, когда появились "Петербургские повести", - это вершинная эпоха творчества Гоголя. Затем начинаются уже совсем другие времена. Николай Васильевич сталкивается с различными трудностями, он воспринимается уже как трагическая фигура. А именно в эти годы автор воспринимается как преемник Пушкина, как главный русский писатель, который представляет собой ориентир для всей российской литературы.